Но Анисим не слушал его, продираясь со столбами сквозь кусты и грядки. Злость и нетерпение все больше овладевали им: Рита в лесу печет картошку с ненавистным Сергеем Петровичем, в Москве шепелявый, златокудрый Владик с розовой губкой сапожком неизвестно что делает в их квартире, завтра экзамен в институте, а он почему-то таскает эти проклятые колья, помогая полупьяному Удочкину надуть отца!

Анисим свалил столбы на границе участков, разогнул затекшую спину, сказал Удочкину, запыхавшемуся так, словно это он, а не Анисим, волок столбы:

— Егор Макарович, не дышите мне в лицо. Прошу вас. У меня от вашего дыхания голова кружится… Извините.

Удочкин не обиделся. Окинул удовлетворенным взглядом будущие свои владения.

— Вот твой отец говорит: сосны, цветы, заросли эти — красота. Ну, а ягоды на грядке, выходит, не красота? Клубника моя на грядочке? Я так понимаю: по-вашему, красота — это то, что — ни съесть, ни в руки взять. Бесполезное, одним словом… Пользы чтоб никакой не было. Ну, а кому будет вред, если человек какой или, например, дитя малое получит от моих трудов лишнюю горсть клубники? Отвечай. А?

Анисим, не слушая его, пошел обратно к сараю. Удочкин торопился сзади, продолжая говорить на ходу, пыхтя и отдуваясь:

— Красота! Она от разного бывает. Мой отец говорил: если хочешь, чтобы розовый куст красивым вырос, положи под корень кусок сердца и кусок дерьма! Я и розы, было время, выращивал! Дорогие были розочки-то! Не без пользы…

Анисиму пришлось несколько раз возвращаться к сараю, пока наконец все столбы были перенесены.

— Еще б и планки перетаскать, — сказал Удочкин, но тут в нем пробудилась совесть. — Ладно, дуй на станцию, — сказал он. — А то и на эту электричку опоздаешь.

Вид у него был откровенно победный. И Анисим вдруг почувствовал, что сейчас выкинет что-нибудь дикое, что-нибудь похожее на то, что он отколол на реке с Сергеем Петровичем.

Он стоял разгоряченный после работы, сверху вниз, с высоты своего роста, глядя на Удочкина, стараясь отдышаться и успокоиться. Потом вытер о затасканные джинсы липкие от мазута ладони. Надул его, конечно, этот старик в студенческом костюме. Но пусть хоть не думает, что Анисим такой уж дурак.

— Я все равно знаю, что вы наврали, — сказал Анисим. — Хотели меня облапошить. Думаете, что я малахольный. Жадность вас заела. Ну и пусть. А я с самого начала знал, что вы все врете…

Удочкин, кажется, не умел обижаться. А может, хмель сделал его благодушным.

— Чокнутые вы все какие-то, все семейство, — сказал он снисходительно. — На пианинах с утра тарабаните, имущество свое собственными руками раскидываете… Но, может, этой святой дурью вы мне и сим-па-тич-ны, а? Скажи?