Димов слышал, как в трубке взволнованно попискивает мальчишеский голос, но слов разобрать не мог. Чудинов раздосадованно хлопнул ладонью по столу.

— Ни минуты покоя нет от тебя! Что вы там с водой делали?.. Ах, кораблики пускали? Я тебе покажу кораблики!.. Беги быстро к соседям, дай мне к телефону Анну Семеновну! Живо! — Чудинов прикрыл ладонью трубку, смущенно сказал Димову и Бушкину: — Что за беда! Кран перекрутили, квартиру заливает…

Димов встал с дивана, пошел к открытой форточке. От пыльной духоты, царившей в комнате, першило в горле и даже очки запотели.

Димов остановился у форточки. Но воздух оттуда вливался в комнату раскаленный, кисло пропахший бензином и горячим асфальтом. В переулке было тихо — ни машин, ни прохожих. Напротив, в мастерской, сапожники, сидя на низких табуретках, лениво постукивали молотками по старым подметкам, о чем-то переговариваясь, да в садике наискосок сидела на скамейке черноволосая девушка в зеленом платье, склонившись над книгой… Оля, с удивлением подумал Димов. Ну да, она… Откуда она здесь? Ждет меня? Но как она узнала, где я?

Говоря утром Веронике о том, что он запоздает, Димов предполагал, что, может быть, позвонит Оле. Он не знал этого точно. Ему просто хотелось высвободить вечер, а для чего — он не знал: может, позвонит Оле, а может, и нет. В последние месяцы встречи с Олей неожиданно стали тяготить Димова. Полтора года назад Димов был захвачен, ошеломлен, смят внезапно возникшим чувством, совсем неподходящим для его возраста. А сейчас, увидев Олю, смирно сидящую на скамейке с книжкой в руках, он сначала почувствовал раздражение и досаду, а только потом самолюбивую радость, что вот она отыскала его (наверное, позвонила на работу), и ждет, и будет ждать, он это знал, и час, и два — сколько понадобится.

Чудинов за его спиной давал торопливые распоряжения в телефон, стараясь приостановить потоп в квартире. Разомлевшие от жары сапожники беззвучно постукивали молотками. Оля сидела в садике, склонившись над книгой, и ждала его — Димова.

Она сидела боком к Димову, плотно составив ноги в белых босоножках, склонив лицо над книгой, читала внимательно, как-то по-детски, по-школьному внимательно. Ее черные волосы отливали на солнце неожиданной рыжинкой. И на смену раздражению пришла нежность к этим пышным, совсем юным, сияющим волосам, к маленькому носу с горбинкой, к склоненной шее, к круглым, по-молодому розовым, плотно составленным коленкам. И было трогательно, что она читает книжку вот так по-детски внимательно.

Садовая скамейка — символ городской любви, усмехнувшись, подумал Димов. Почти у всех горожан любовь начинается с такой вот скамейки среди городского шума, под пыльными деревьями, среди нянек и бабок, детишек с песочницами и совками, выведенных на короткую прогулку городских собак, ошалевших от бесконечного сидения в квартирах. У москвичей есть еще для свиданий метро. Его теплые, продуваемые особым подземным ветерком залы. Но это зимой. А весной, летом и осенью — жесткая деревянная скамья где-нибудь на Тверском бульваре или у Чистых прудов… И нужно уметь пренебречь всем этим грохотом, детскими криками, любопытствующими взглядами прохожих, псами, что мимоходом обнюхивают твои ботинки, пренебречь и суметь пробиться сквозь это к иллюзорному любовному уединению…