Сегодня в маленьком душном зале суда, заполненном густым солнцем, человек с серым лицом и серой бородкой — Миша Пастухов — сказал с бесстыдной откровенностью совсем чужим людям о женщине, искалечившей ему жизнь: «А я ее все равно люблю». И это ни у кого не вызвало усмешки. А улыбка, осветившая его серое, мятое лицо, была прекрасна… Как он будет жить дальше — бездумно и безропотно принимающий судьбу? Видеть ежедневно лицо своего удачливого соперника, тайно дарить отцовскую нежность сыну, называющему отцом того, другого, отобравшего у него все? И принимать это как должное, как судьбу?

Есть и такая любовь, как у Миши Пастухова. И, наверное, он по-своему счастлив этой любовью…

Сын появится из темноты на бренчащем старом велосипеде, завершив какие-то важные для него дневные дела, сядет на веранде рядом с бабкой, станет есть с великолепной, откровенной жадностью молодости. Карта будет торжественно ложиться к карте, выкладывая цепочку чьей-то несуществующей судьбы. Прислушавшись, можно будет услышать, как за тонкой перегородкой в спальне Вероника, напевая, с треском разрывает крахмальные пододеяльники, готовя постели на ночь. И, завершив дела, можно будет уложить на прохладные простыни утомленное дневным бытием тело. Незыблема ночь за окном. Незыблем покой души четырех человек в ночи на старой даче. Незыблема до конца дней, до последнего вздоха, любовь к нему Вероники. Незыблемо то, что есть. И можно было бы почувствовать себя счастливым, радуясь этой незыблемости в полном соответствии с законами своего возраста: не уповать на будущее, а радоваться тому, что есть.

Но ничего этого не надо.

Оля сказала ему сегодня, что он лишил ее радостей ее возраста — друзей-сверстников, влюбленных мальчишек, что вся ее жизнь состоит из бесконечного ожидания коротких и случайных встреч с ним, что он обрек ее на беспрерывное одиночество. Конечно, это были справедливые слова. Но у него никогда не хватило бы жестокости сказать ей, чего лишила его она.

Конечно, ей больно. И, конечно, растущее деревце ее души навсегда сохранит в изгибах своих ветвей очертания этой боли. Но только очертания, а не саму боль.

Она сказала ему как-то во время очередной ссоры: «Пока ты со мной, ты молодой. А постареешь, когда я тебя брошу. Сразу на двадцать три года». Мог ли он возложить на нее вину за то, что она разрушила в его душе все нажитое им за жизнь, то, чем он должен был бы жить, не возникни она на его пути? А сегодня она может убить и то единственное, что нажито с нею: память. А потом скажет со свойственной ей жестокостью: «Сам виноват! Не надо было отпускать меня туда. Если б любил по-настоящему, не отпустил бы».