Посреди поляны чернел загасший костер. Возле него сидел на корточках Сергей Петрович — тоже босой и без рубахи, в одной прозрачной нейлоновой майке, — сидел, упершись пухлым задом в голые розовые пятки, и зачем-то ворошил хворостиной груду пепла и загасших углей. Он тоже смеялся, наверное, какой-то собственной шутке. И ему, наверное, тоже нравилось сидеть на корточках возле загасшего костра, смеяться собственной шутке и ковырять хворостиной в пахучем сером пепле. Может, он выковыривал из него оставшиеся картофелины.

Анисим замер. Но только на секунду, потому что подумал, что получается как утром: словно он нарочно подглядывает и подслушивает.

С шумом и хрустом пробившись напрямик сквозь кусты, он вышел на поляну.

Сергей Петрович повернулся на шум. Бросил в кострище хворостину. Оглядел твердыми бирюзовыми глазами Анисима, его лицо — вспухшую губу, затекший глаз — и сказал добродушно, с благодушным удовлетворением:

— Ага, нарвался-таки, вояка!

А Рита крикнула весело:

— Аська! Вот молодец, что пришел!

* * *

Да, Олю действительно невозможно было обидеть высказанным вслух недоверием. И Димов только повторил еще раз:

— Жаль, что тебе надо идти… А может, посидим еще минут пять?

— Хорошо, — сказала Оля. — Но только не больше. Неудобно: человек будет ждать.

Она положила сумку на колени, села, выпрямившись, словно приготовилась терпеливо пересидеть эти пять минут.

— Конечно, неудобно, раз договорились, — спокойно сказал Димов.

Оля с подозрением покосилась на него. Вздохнула.

— Ничего ты не понимаешь… За все время так ничего и не понял. И сейчас не понимаешь.

Димов хотел ответить ей: все мы с тобой понимаем — и ты, и я. И ты знаешь, что я все понимаю. Только это — табу, по безмолвному нашему уговору. И мы говорим о чем угодно, но ни разу не говорили о главном…

Он мог бы еще добавить: все мне понятно — и внезапная твоя грубость, и такие же внезапные необузданные приливы нежности. Потому что я нужен тебе весь, целиком, не на эти короткие встречи, а на двадцать четыре часа в сутки и на всю жизнь. Естественное, прекрасное, святое желание любящей женщины, и особенно — если ей всего двадцать пять лет. А я молчу. Потому что я не имею права навсегда стать твоим. И ты знаешь, что в этом главном я несгибаем, хотя прощаю тебе все, все проглатываю и разрешаю вить из себя веревки. И это, наверное, и приводит тебя в неистовство. Может, тебе было бы даже легче, если б я поменьше любил тебя. А если и не легче, то, во всяком случае, понятнее…

— Так и будем молчать? — с раздражением спросила Оля.

— Да, — сказал Димов. — Как перед дальней дорогой… Есть такие дороги, когда, уйдя, уже не возвращаются.