Димов думал: я не Денис Давыдов и не Тютчев, и моя поздняя запретная любовь не оставит людям прекрасных стихов. Но и у этой любви есть право на чистоту. Разве он просит так уж многого? Но он знает: Оля умеет лгать, даже глядя в глаза открыто и честно, — вот так, как она смотрит сейчас. И как ей объяснить, что для нее самой чистота их любви во сто крат важней, чем для него, потому что с памятью о ней ей предстоит прожить долгую жизнь? Но понимает ли она это? И нужно ли ей это сейчас? В молодости живут будущим и не знают, что это будущее складывается из того, что было вчера, и того, что происходит сейчас, сегодня. Вот почему он так боится, что ее отчаяние и неистовый нрав толкнут ее на непоправимый поступок. Вот почему он так суматошно, надоедливо и, наверное, несправедливо ревнив. Он все время ждет, что она натворит что-нибудь непоправимое (вот даже сегодня вечером в этом проклятом подвале), а потом с безжалостной правдивостью (она у нее только безжалостная) расскажет ему об этом. И уже ничего нельзя будет изменить, ничего нельзя будет поправить, потому что это будет непоправимо, как смерть. У них нет общего будущего, но тогда не станет и прошлого. Он сумел пережить ее уход, но как он будет жить, если случится предательство?

— Вставай, — примирительно сказала Оля. — Проводишь меня.

Она потянула его за руку, но он продолжал сидеть и сказал жестко:

— Не хватало еще, чтобы я провожал тебя на свидания с другими мужчинами! Ты слишком уж многого от меня хочешь…

Оля с силой вырвала руку из его ладони:

— Тебе не кажется, что ты говоришь гадости?

— Кажется. Но ревность чувство гадкое и мутное. И оно еще никогда никого не толкало на благородные слова и поступки. Наоборот.

— Тогда не ревнуй, — сказала Оля.

Очень все просто, подумал Димов. Не ревнуй — и все… А откуда ему взять уверенность, что сегодня вечером на софе-алтаре не будет бездумно, или со зла, или от отчаяния принесена в жертву последняя и, может, потому самая больная его любовь? Наверное, это эгоизм, но он хочет только одного: чтобы Оля пощадила его и  п о д о ж д а л а, пока они вместе. Чтобы, уязвленная обидами и несбывшимися желаниями, она не  п о т о р о п и л а с ь  затоптать и убить их любовь. Но как ему верить ей, если она умудрилась сделать так, что за полтора года он почти ничего не узнал о ней?

— Извини, Оленька, — сказал Димов, — я останусь здесь. Я не пойду провожать тебя. Возможно, я устарел, как патефон, как самовар, как телевизор КВН, но в мое время девушки не ходили в гости к одиноким мужчинам.

— А мы вот ходим, — зло сказала Оля. — И не прощаем, если нам не верят.