Из Шартра Тони направился в Блуа[146] и все время после полудня ходил по дворцу, краем уха слушая перечень точных, совершенно незначительных фактов, которыми его настойчиво угощал хриплоголосый сторож. Какой поистине ужасной (из-за ее намеков на неведомые миры) может быть прозаическая точность француза! А за окном все время быстро бежала Луара. Дворец с его воспоминаниями о диких преступлениях и реликвиями пышных великолепий был немного неприятен Тони. «Он символизирует, — думал Тони, — тот момент, когда начался настоящий упадок, когда люди начали верить, что грубое тиранство над природой есть идеал, когда они начали терять связь с небом, землей и водой как некими таинственными божественными вещами и стали думать о них только как о силах, которые надо эксплуатировать ради немедленного получения прибыли, и когда всякое великолепие и красота стали употребляться только для целей самопрославления». Когда Тони вышел из дворца в Блуа, начался дождь. Вместо того чтобы погулять по городу и вдоль реки, что он намеревался сделать, ему пришлось до обеда просидеть в своей комнате в убогом отеле. Он написал несколько открыток, а затем после тщетных попыток читать Лэндора[147], которого захватил с собой, погрузился в долгое раздумье. Он чувствовал себя в том особом состоянии ума, когда собственные слабости и промахи становятся неприятно заметными. Если растение было долго лишено света и затем его внезапно выносят на солнце, то его бледность и болезненность более заметны, чем в темноте. Сам того не замечая, он на время до дна истощил свои внутренние силы интенсивным эмоциональным напряжением последних месяцев, тем более интенсивным, что он не мог ни с кем побеседовать и его борьба была борьбою раздвоенного сознания. Правда, теперь он чувствовал себя здоровым и в мире с самим собой, но все же, поскольку дело касалось его рассудка, он был и слаб и несчастен.

Тони закурил папиросу и смотрел на дождь, который в сумерках пятнал свинцовое течение реки и превращал дрожащие тополя в привидения. Был тот смутный меланхолический час, когда гаснут все внутренние огни и мы свою собственную угнетенность принимаем за действительный мир. Тони разглядывал выгоревший пепел своих собственных дней и познавал горечь неудачи и одиночества. Его молодая, жадная страсть к жизни, прожитой с упоением, потрясающий, сокрушительный удар, нанесенный войной, год почти безумной борьбы за возвращение потерянного, затем вторая смерть и жест отчаяния, его брак и покорность всему, что он больше всего презирал, попытка жить жизнью, удовлетворявшей тех, кто окружал его, и затем его безмолвный слабый бунт — все это казалось столь же напрасным и бесплодным, как дождь над Луарой, вода, теряющаяся в воде. В свои тридцать два года он сидит совершенно один в холодной спальне маленького французского трактира, не добившись ничего, неудачник в жизни, как и неудачник в любви. Он мечтал и утверждал, что жизнь есть наивысшее и наитруднейшее искусство, неуловимое, но требующее больше живых творческих усилий, чем даже архитектура или поэзия. Хорошенькое же создание искусства сделал он из своей жизни! Двадцать лет он был счастливым ребенком, четыре года — жалким солдатом, полтора года — полусумасшедшей развалиной и все остальное время — деловым паразитом. Прекрасный перечень событий для анналов времени! И когда я буду забыт, как это и должно быть…