— Не прикладывайте этого лестного пластыря к своей патриотической душе! Мы посредственны и напуганы. Но ничего! Кажется, я с удовольствием уехал бы на время, может быть, на долгое время, — добавил он, поглядывая с задумчивым видом на серовато-коричневое небо.

— Почему же вы не едете? Что же вас тут держит?

— Пожалуй, ничто не держит. Но надо устроить кое-какие материальные дела — они всегда найдутся. А забастовка дает вашему почтенному дяде и его присным великолепный повод держаться за мои маленькие деньжонки. И затем — я не могу покинуть Маргарет.

— Не понимаю, почему не можете, — сказал Джульен грубо. — Насколько я вижу, фактически вы живете теперь порознь. Вы встречаетесь друг с другом как можно реже, а когда сходитесь, действуете друг другу на нервы!

— Я часто клялся себе, что никогда никому не скажу: «Если бы вам было столько лет, сколько мне, мой мальчик…» Я не хочу говорить этого и теперь. И потому скажу лишь, что, будь вы в моем положении, вы бы поняли все мои затруднения и колебания. Нельзя разрывать связей без боли, даже если кажется, что они рвутся сами по себе. Как ни странно, брак есть обязательство.

— Вы должны делать то, что вам нравится, — сказал Джульен.

— Нет! Попытайтесь-ка определить, что именно будет правильным. Но, Джульен, могу я вас попросить кое о чем?

— О чем же?

— Мы должны остаться друзьями, что бы ни случилось.

— Разумеется, — сказал Джульен беспечно. — В наши дни разводится всякий и каждый. Что от этого изменится?

Тони ничего не сказал, чувствуя, что тут просто нечего больше сказать. Отношение Джульена к нему было настолько безразличным, что оно переходило во враждебность и придавало скромному жесту Тони во время забастовки вид глупый и мелодраматичный. Странное ощущение — чувствовать, что у тебя совершенно нет друзей; но это соответствует Лондонской набережной.

Джульен встал со словами:

— Ну, мне надо идти. Итак, я увижу вас в конторе в девять.

— Да.

— Прощайте.

— Прощайте, Джульен, прощайте!

Тони зажег папиросу и стал спокойно курить. Грязные бумажки и обрывки по временам плясали в порывах ветра, и резкий крик чаек казался особенно меланхоличным. Вскоре Тони встал и долго ходил по улицам, заметив, что движение шоферов-добровольцев приняло форму узаконенного флирта — вместо полицейских с ними рядом сидели теперь девицы.

Вечером Тони пришел в контору газеты поздно и в мрачном настроении. За обедом Маргарет вернулась к старой тактике: во всем молчаливое неодобрение. По-видимому, его отношение к утреннему известию породило в ней подозрение, что, в конце концов, Тони вовсе не собирался стать хорошим мальчиком и делать то, что надо. Она даже намекнула ему на это, обвинив его в легкомыслии и безответственности. К вещам такого рода он приготовился, но был не так уж готов спорить или соглашаться с соображениями, которые, разумеется, приходили ему в голову и раньше, но теперь вернулись с новой силой. Вне зависимости от своей личной изолированности, которую он соглашался считать общей судьбой или своей личной ошибкой, он чувствовал, что для каждого среднеразвитого и разумного человека становится все более и более невозможным принимать участие в коллективной жизни по убеждению. Требования правительства, корпораций и вождей общества можно грубо, но точно свести к такой грубой фразе: «Нам нужны твои деньги». В то же время становится все труднее и труднее препятствовать другим вмешиваться в вашу жизнь под более или менее глупым предлогом и таким образом делать ее невозможной; это, быть может, и объясняет, почему так много людей всяких национальностей желают жить за пределами своей родины. Хороший гражданин превратился во вьючного мула, чтобы таскать ношу честолюбивых замыслов и неудач других людей.