— В октябре.

— Я лежала больная в деревне, в Бишопсхофене.

— Боги были против нас.

— Что ты сделал, не найдя меня?

— Приехал сюда и тосковал, потом подумал, что ты умерла, и плакал на нашей постели в гостинице, потом вернулся в Англию и нанялся швейцаром к дьяволу.

— К дьяволице? Она была мила?

— Кто?

— Дьяволица.

— Нет, отвратительна! Я убежал.

— С кем?

— Один.

— Что заставило тебя пойти к Филомене в Риме?

— Я не знаю. Наверное, боги. Я был в Тунисе, раздумывал, куда бы ехать, и меня что-то толкнуло снова поехать в Рим. Потом вчера я зашел позавтракать в тот маленький ресторанчик, нашел Филомену, и она мне сказала, что ты здесь, — остальное ты знаешь. Или, впрочем, не знаешь. Узнаешь в свое время. Как нам много надо сказать друг другу!

Ката вдруг выпрямилась у него на коленях, отклонилась назад и поглядела на него. Тони показалось совершенно замечательным, что на него так глядят, и глядит та, от кого ему нужен такой взгляд. Но в его сердце возникла новая глубокая боль, когда он увидел выражение огромной печали в глазах Каты и вокруг них, и горе, смешанное со сладостью ее рта. Она была красива, даже еще красивее, чем когда была девочкой, но, о боже, зачем было нужно, чтобы она так много страдала? Глубина несправедливости уничтожила всякую мысль о возможности мести, но, черт побери, зачем так сильны зло и жестокость и алчность? А Ката все изучала его лицо, как будто оно было загадкой, которую только она могла прочесть.

— Ты изменился очень мало, Тони, только ты теперь мужчина.

— А ты женщина, Ката! Даже еще красивее, чем была.

— Ты знаешь, о чем я думала, когда ты вдруг появился?

— Обо мне?

— Нет. Как вы самонадеянны, красивые мужчины! Я думала, что мне уже за тридцать и что пора уходить в отставку, что начинается одинокая старость.

— Какой абсурд! Во всяком случае, я не так эгоцентричен, как ты. Могу поклясться, что почти ни о чем не думал, кроме как о тебе, а в течение последних двадцати четырех часов только о том, как к тебе добраться.