Ката помолчала, и он видел, как в темноте разгорался и потухал огонек ее папиросы. Наконец она сказала просто и весело:

— Мы рано встали, мой дорогой, и мы прожили целую жизнь за этот день. Если ты не устал, то я устала. Я должна лечь.

— Хоть сейчас, если хочешь, — ответил Тони, вставая.

— Не зажигай света, мне и так видно.

В темноте она нашла его руку и, держа ее, сказала так же просто и нежно:

— Будет еще сюрприз, Тони. Вчера вечером я не впустила тебя в мою комнату, но сегодня я приду в твою, если я нужна тебе.

Вместо ответа Тони поцеловал ее, а затем она прошептала:

— Я войду храбро, не стучась, когда часы пробьют десять.

Когда она ушла, Тони включил свет, показавшийся ему совершенно ослепительным. Он получше закутал лампу своей пижамой, чтобы был полумрак, затем умылся и переоделся на ночь и задвинул ставни. Он лежал под прохладными простынями, поджидая Кату. Ката сказала правду, они устали. И он уже начал дремать, когда услышал, что дверь открылась, и увидел, как Ката вошла и закрыла ее на ключ. Она подошла к постели и осторожно поцеловала его, затем сбросила халат — «нужно купить ей халат получше, — подумал Тони, — и туфли» — и села на постель рядом с ним.

— Ты не ляжешь? — спросил он, откинув простыни. — Ты замерзнешь.

— Я лягу сию минуту, — ответила Ката и взяла его за руки. — Тони, если какая-нибудь женщина была когда-либо безумно, без оглядки влюблена в мужчину, то это я влюблена в тебя. Сегодня вечером я влюблена в тебя больше, чем это было утром, — хотя, видит Бог, я тебя и тогда любила, — и это потому, что ты так деликатно отнесся ко всему больному во мне. Но…

— Что же? Скажи мне!

— Будет ли это несправедливым по отношению к тебе, нехорошо и неженственно с моей стороны, если бы я только лежала в твоих объятиях и мы спали бы вместе?

— Так легко делать только то, что хочешь ты, и ничего больше; мне кажется даже, что ничего иного и не нужно. О боже, разве этого мало — держать тебя в своих объятиях после всех этих загубленных лет?

X

X

Каждое утро они не спеша завтракали на террасе, кроме тех дней, когда дул сирокко. Тогда Ката завтракала в постели, а Тони сидел около нее. Каждый солнечный день они спускались к бассейну в скалах и купались. Никто никогда не бывал в этих местах — там не было ни садов, ни олив, требующих ухода. Места для рыбной ловли и маяк были на другой стороне острова, а сети на перепелов раскидывали повыше на горе. Сама тропинка заросла ракитником и цитусом, и ее не разглядеть было тому, кто не знал дороги; если кого и привлекала прогулка по этим местам, то, дойдя до открытого склона, все поворачивали обратно. По утрам они посещали любимый уголок Каты, или взбирались на гору, или ходили по новым для них дорожкам, или опускались на пьяццу за книгами или мороженым, или, наконец, просто сидели в саду. Но чтение очень часто прерывалось — им надо было так много сказать друг другу, — кроме того, в этой стране только больные или меланхолики способны оставаться в домах. И каждую ночь Ката спала в объятиях Тони, все еще не решаясь предоставить плоти полную свободу. Иногда, когда Ката спала, Тони оплакивал зло, причиненное ей; казалось таким невероятным, что Кате былых времен, такой откровенно чувственной, люди могли причинить столько страданий, что она должна была теперь заново учиться радости физического прикосновения; люди так унизили ее, что она должна была постепенно очищать себя счастьем, прежде чем окончательно соединиться со своим возлюбленным. Что же сталось с мужчинами и женщинами, если они в своем безумии радость жизни обращают в яд и убийство называют любовью?