— Слышали, слышали?! И это при законной жене! — Худую фигуру Фросиньи будто ветром носило по кругу. — Я тебя со света сживу, я расскажу, как ты доносы на людей заставлял меня писать…

Толпа гудела, а Коляда не слышал ни единого слова. И опять крик Фросиньи вернул его в чувство:

— Он, он велел мне писать, что Сноп и Мирон воровали кукурузу, и на Гайворона черную брехню писал! На всех, проклятый, писал! Чтобы вам, люди, покоя не было на белом свете.

Тишина. Тяжкая, угнетающая.

Коляда снял шапку, сошел с крыльца.

— Да… Это я… Простите… Всех прошу… простить, ведь у меня есть дети… Им еще жить нужно…

Ноги подкосились у Коляды, и он как-то боком, цепляясь за крыльцо, сполз на холодную мерзлую землю. Его подхватили и куда-то понесли…

Он не знал — сколько прошло времени: час или, может, день, а когда открыл глаза, то увидел сидящую рядом Меланку с двумя крошками, которые, причмокивая, сосали налитые молоком материнские груди.

…Платон всю ночь просидел в палате возле Наташи. Она то спала, то просыпалась, но ни на минуту не выпускала его руку. В окно заглядывал серый рассвет.

Если бы петушок, висевший под потолком в этой тоскливой палате, был живым, он разбудил бы своим пением Наташу. Но она проснулась сама и виновато посмотрела на Платона.

— Я не хотела уснуть, Платон… И эту нашу последнюю ночь я проспала, как и тогда, когда мы прощались в Сосенке. Извини меня, милый… Тебе надо идти. Скоро поезд…

— Скоро, Наташа… но я останусь с тобой…

— Нет, нет. Ты должен ехать, Платон. Тебя ждут, ты там нужен.

Платон обнял Наташу, легкую, нежную, поцеловал и сказал:

— Я буду тебя часто-часто навещать. Я все время буду думать о тебе… До скорой встречи!

Ушел. И ни он, ни она не знали — будет ли встреча…

Утихли его шаги в коридоре. Ушел.

Наташа с невероятными усилиями встала с кровати и подошла к окну.

Она еще раз увидела Платона.