Марта могла сейчас вспомнить только белое, заснеженное поле, ветер, который, будто пьяный, рыскал по равнине, падал в яры, вздымался и опять падал. Он стонал, скулил, жалобно завывал. Марта еще помнит сгорбленную фигуру Поликарпа. Он тянул сани, на которых сидела она, Марта, с маленькой Стешей. У Марты в поезде начался приступ малярии. В Косополье она еле вышла из вагона. Поликарп оставил ее в холодном зале, а сам куда-то ушел. Где он ходил, Марта не знала, а когда возвратился, она сказала ему:

— Только не вези меня в больницу.

— Я тебя, Марта, домой отвезу.

Сани были низенькие и широкие. Поликарп укутал Марту и дочку в кожух и прикрыл одеялом.

— Тут недалеко, Марта… — И сани легко заскрипели полозьями по укатанной дороге. — Ты помнишь, как вытянула меня с поля боя под Калачом? Три километра тянула на плащ-палатке…

За Косопольем дорогу перемело снегом, дымились косые наметы, сани вязли, проваливались в холодные белые волны, но Поликарп не останавливался, только вот возле этой старой вербы подошел к Марте:

— Живые? Потерпите, скоро будем дома.

Лишь теперь Марта почти физически почувствовала, как Поликарпу было тяжело везти их со Стешей в том заснеженном мороке, когда казалось, что на всем белом свете не было никого, кроме них. Дитя заплакало, и это вывело Марту из забытья. Стеша хотела есть, чмокала губами, ища грудь матери, но Марта не имела сил и шелохнуться, руки будто закостенели. Поликарп кинулся к ним:

— Марточка, чего оно? Холодно?

— Надо накормить Стешу, — еле шевелила губами Марта. — Я не знаю, есть ли у меня молоко, может, перегорело… Попробуй расстегнуть, Поликарп…

— Как же я? — совсем растерялся Поликарп. — Такой ветер…

Чугай мгновенно сбросил с себя кожух и еще им прикрыл Марту с дочкой, затем осторожно просунул руку под два кожуха, под одеяло, нащупал пуговичку на кофте, неумело расстегнул и прикоснулся к Мартиному телу. Одеревенелые пальцы скользнули по груди, потом Поликарп нежно высвободил тугой сосок. Он ожег ему руку, но, наверное, никогда более в жизни Поликарп не ощутил такого священного трепета, когда они вдвоем с Мартой кормили свое дитя.

Пока Стеша сосала, Поликарп, в одной лишь гимнастерке, продолжал тянуть сани. Покрылись инеем его плечи, грудь, ордена. Теперь он словно породнился с этой метелью, потому что и сам был будто изваян из снега. И теперь ласкал его ветер, как своего, и ластилась к нему пурга.

— С-с-ы-ын, снеговой с-с-сы-ын, — высвистывала поземка, ожидая, что Поликарп упадет и уснет на белых снегах, — зас-с-сни, зас-с-сни, с-спи, с-спи.