Зашло солнце, и растаяла длинная тень от ветряка. Марта спустилась тропинкой к Русавке, обойдя стайку молодиц, стиравших на мостке. Женщины подоткнули юбки и бесстыдно светили тугими бедрами, взлетали над головами вальки: лясь, лясь. Увидели Марту.

— Кто ж это такая?

— К кому это она?

— Ишь, как задом вихляет!

Лясь-лясь — вальки.

Дописав Стеше письмо, Поликарп достал из буфета баночку вишневого варенья и старательно смазал крылышко конверта. Так он делал всегда, полагая, что в дороге конверт обязательно расклеится. Сейчас бросит его Чугай в почтовый ящик и пойдет в клуб. Все равно, что там будет: кино или танцы, лишь бы на людях. Достал чистую рубаху, надел праздничный костюм: Стеша не пускала его на люди одетым как попало. «Ты у меня, тату, красивый и молодой…»

Когда Чугай сбрил бороду, то и Стеша не сразу его узнала. Ходил чернобородый дед, вурдалак, а теперь стоял перед Стешкой широкоплечий, могучий мужчина, с резкими чертами лица, с курчавым, в изморози седины, чубом. «Так вот ты какой у меня, тату! — кричала Стеша. — Я ж тебя никогда таким не видела».

Поликарп подошел к шкафу и боязливо заглянул в зеркало. Ты смотри… Неужели это я? Черт бы меня побрал! Я! Пятьдесят лет за плечами, шесть пуль в груди, и хоть в новобранцы бери.

Сосенка по-своему реагировала на внешнюю перемену Чугая:

— Будет жениться.

— На ком?

— Евдоху Притыку возьмет.

— Да бре…

— Хрест святой!

— Что вы там плетете? До конца веку один будет жить. Он ту, первую, забыть не может. Карточку в сундуке держит и по ночам смотрит.

— Карточку той растрепы?

— Это он бороду сбрил, потому что приедет фотографщик в газету снимать. Мой Стратон каждый день скребется, даже посинеет, а фотографщика все нету.

— А я говорю, что это он кару с себя снял… за тот пожар. Ходил по свету, как проклятый, ожидая прощения…

— Да, да, ему еще мать, покойная Степанида, завещала перед смертью, чтобы грех свой тут перед людьми искупил…