Валя была непостоянной, как и подобает женщине. Сперва поиграла, посмеялась вволю, — очень смешно было смотреть на лиловые дома, на оранжевое небо или на зеленое лицо Толи с зелеными бровями и зубами, словно трава. Но вскоре она занялась другими игрушками и забросила стекла.

А Толя не мог. По целым часам стоял во дворе или на балконе и прикладывал к глазам цветные квадратики.

Небо становилось попеременно лиловым, или зловеще-малиновым, или золотистым, веселым, как бы пронизанным невидимыми солнечными лучами.

— Иди кушать! — звала мать.

Он смотрел на ее голубое лицо и голубые волосы, слегка кудрявившиеся над голубым лбом.

— Подожди, — говорил он, — стой на месте.

И прикладывал к глазам лиловое стеклышко.

С тех пор прошли годы. Цветные стекла давно уже покоились в картонной коробке вместе с елочными украшениями. Их вынимали только под Новый год, когда в дом приносили елку. Тогда Толя снова смотрел сквозь стекла, и мир загорался необычайным, непривычным светом, а самые обычные вещи вдруг становились сущей сказкой.

За окном, покачиваясь, проезжали малиновые троллейбусы, малиновая кондукторша рассеянно смотрела в окно, по зеленому тротуару спешили в разные стороны зеленые люди, а из розового магазина на той стороне улицы вырывались розовые снежные клубы.

И теперь Толя стоял и смотрел на цветные стекла: в каждом стеклышке отражалось его серьезное лицо с облупившейся кожей на носу.

— Не надо выбрасывать, — сказал он.

Валя пожала плечами. Однако согласилась.

— Как хочешь. Тогда спрячь их на антресоли, а то еще разобьют ненароком…

Толя встал на лестницу-стремянку и спрятал картонку со стеклами на антресоли.

Вечером, когда квартира была убрана на славу, окна протерты, а плита на кухне вымыта до зеркального блеска, пришли гости — сослуживец Михаила Федорыча с женой.

У сослуживца было самое что ни на есть простое имя-отчество — Иван Петрович, а жена его, смазливая, щеголеватая шатенка с темными глазами и хищным оскалом ярко накрашенного рта, звала мужа замысловато и немного смешно: «Ива».

— Ива, — говорила она, зачем-то подмигивая всем сидящим за столом, — какое нынче число?

И он, подумав, добросовестно называл число.

Все улыбались, а жена Ивана Петровича смеялась от души, длинные серьги болтались в ее ушах. В голубых прозрачных камнях отражались крохотные окна.

— Рассеян, как академик, и полное отсутствие чувства юмора, — говорила она о муже так, словно его здесь не было, глядя на Михаила Федорыча, щурила свои темные глаза, похожие на две узкие поблескивающие щелочки.