Еще и показал ей короткий пухлый палец с черным ободком ногтя.

— Ах ты ж, полицейская морда! — задохнулась Ульяна. — Кто моего сына убил? Кто моего Гнатика в землю загнал? Кто-о-о?!

Покатилось степью скорбное «о-о…».

— Ну так что? — Трескало переступил с ноги на ногу, туловище качнулось влево-вправо, и он снова застыл. — Время такое было… Я свое отсидел, отработал. Знаешь, что оно — лесоповал? Я вот этакие сосны пилил, валил. Я ударником был — во! И ничего не вспоминаю, потому как на меня амнестия была. Поняла, амнестия?.. К чертовой матери все. Забыл, не вспоминаю, ничего не знаю. Слышишь?

— Я не забыла, — губы у Ульяны дергались, — Я, я…

Снова степь стала отзываться: «я-я…» Но голос Трескала заглушил:

— А ты не забыла, потому что тебе каждый месяц капает… Имеешь пенсию за сына. Двадцать пять рублей на улице не валяются.

— Ты, ты… — Судорога сдавила Ульяне горло. — Ты… Чтоб тебя та пенция камнем в грудь!

— А-а, — ощерил желтые зубы Трескало. — Мало? Надо было мне и второго сына убрать, получала бы полсотни в месяц.

Вот тогда и закричала Ульяна, затряслась всем телом и двинулась, двинулась на Трескала, того даже дрожь взяла.

Она — шаг, он — два от нее. Она шаг, он два… Пятился, пока не ткнулся спиной в двуколку. Тогда повернулся тяжелым туловищем, вскочил на сиденье, чуть не опрокинулась эта беда на двух колесах. Крикнул, щелкнул кнутом. Гнедой жеребец галопом рванулся с места — огонь и ветер. Серым полотнищем разостлалась пыль — до самого неба.

Будто ничего и не было. Разговор не разговор. Лишь несколько фраз прозвучало в воздухе и разлетелось немыми паутинками бабьего лета.

Паутинка-ниточка слетела с Ульяниной головы, погналась вслед, но невидимый ток поднял ее вверх. Зато другая подплыла под самый глаз и вместе со слезою упала на землю.

Чего, спросите, голосить на безлюдье? Ульяна уже и не голосит. Только в груди что-то хрипит и булькает.

А степь вокруг — полмира видно! Океан воздуха впитал горько-сладкий дух озими и черной-черной пашни.

Бабье лето. С высокого неба сеется синева, уже и там, вдали, не серая пелена пыли, а голубое трепещущее марево.

Идет Ульяна, подымает руки. А на тех потрескавшихся, темных, шершавых руках, как и в степи, все видно. Сколько трудов-работ ими сделано! И на свекле, и на кукурузище, и за севалкой, и в страду. Все ими испытано. Дождь, зной, ранний снег и поздняя распутица. Вся степная краса — твои, Ульяна, потрескавшиеся, жилистые руки.

На полмира расстелена цветистая степная скатерть.

Вы слышали когда-нибудь, как дышит степь, как вздымается далекими холмами ее грудь?