— Эге-гей! — это опять Петрович. Уже не чайкам, а какому-то рыбаку, что в своей лодчонке застыл как водяной жук.

Тертышный увидел медно сияющее лицо Петровича, а рядом с ним притихшую, задумчиво улыбающуюся Лиду. Защемило сердце, ни вдохнуть, ни выдохнуть: «Как Настя смолоду, ну точь-в-точь».

Повернул голову, даже в шее хрустнуло. Все поплыло перед глазами, затянуло туманом. Из него медленно выплывали голубые берега.

— Видите, видите! — крикнул Зинько-Зиновий и засмеялся, блестя полным ртом металлических зубов. — Таки ваша взяла…

Моторка стрелой полетела к берегу, и Тертышный увидел так хорошо знакомую ему Михайловку и два оврага, которые, бывало, колючками впивались ему в грудь. Другие шефы с музыкой, с подарками в колхозы ездят, а он со своей лопатой приперся. С лопатой и сеянцами. Отворил дверь в кабинет — и во весь голос: «А ну, председатель, бери и ты лопату, да пойдем». — «Куда же, Степан Степанович? Кого хоронить собрался?»

Не хоронить, а землю-матушку беречь. И заставил-таки председателя отправиться к этим оврагам. Ямки копать, навоз носить. Пошла работа.

— Гляди, Степан, — кричит ему в ухо Зиновий, — зеленеют, кудрявятся твои ярки́!

А еще Петрович сзади толкает в плечо:

— Ишь какие чудеса — ну чисто ковровые дорожки от берега простланы.

И верно — зазеленели-закудрявились овраги и уже не ползут в глубь степи. Уже не смывает почву в море. Крепко вцепились в землю проволочные корни боярышника, бирючины, терна. Это у гирла. А выше грецкий орех, клен татарский, дикая груша. И снова чаща кустарника, там, где яр — ножом в живую землю. А еще и густая приовражная полоса. Тополиная стража. По науке и по-хозяйски сделано. Не трынды-рынды, га-ла-лай…

— А ну гони к Пантелею, — махнул вправо Тертышный.

И сжал зубы, и уже натянулась кожа на скулах. Это значит, что бежит, бежит огонек по бикфордову шнуру где-то у него внутри. Наклонился вперед, словно ему и этой бешеной скорости мало. Кипит-клокочет вода за кормой. Свистнул разбойник ветер, кинулся наперехват. Где там! Заскулил и тишком подался к другому берегу.

Еще издалека все разглядел Тертышный, догорел в нем бикфордов шнур, и он взорвался криком-яростью:

— Ох ты ж пентюх, Пантелей! Ох ты ж пень-телепень! Так на пяти кустиках все дело и застряло? Трынды-рынды, га-ла-лай… А в голове у тебя что? Тоже пять кустиков? Или и те посохли? Сухие пенечки остались, пентюх Пантелей?

Зиновий голову откинул назад, поблескивает серебряными зубами. Петрович сзади хохочет, за живот держится. Слышен и Лидин смех-колокольчик. Тертышному не до смеха.