— Что «папа»? Что? Надо, понимаешь, надо. Еще успею на насест.

— Потом еще какое-нибудь дело вспомнишь.

Тертышный немедля ответил:

— А таки вспомнил. Музей!

— Какой музей? — Лида уже чуть не плачет. — Откуда он тут взялся?

— Взялся! — с торжеством восклицает Тертышный. — Народный, на общественных началах, вот! Там еще работы — ого!.. На кого ж я его брошу?

— Ты еще клумбу, неполитую клумбу забыл, — язвительно подсказала Лида.

— Вот-вот! Еще и клумба, — с готовностью согласился Тертышный.

У Лиды тоже взрывчатки хватает — отцовский характер. Полились горячие слова. А от горячих слов до горьких слез полшага. Это уже от мамы. И наконец, тихое, жалобное:

— Второй раз откладываешь. И себя, и нас мучаешь. Хоть бы внука пожалел. «Вези мне деда…»

— Давай его сюда, — сказал Тертышный. — У вас неделю в садик ходит, неделю болеет. Давай сюда, может быть, из него что-нибудь путное вырастет.

Лида даже руками всплеснула.

— У тебя путное, а у меня нет?..

Тертышный засмеялся, уже ему весело стало. Лида схватила платок, побежала. Это уж к тетке Ликере. Теперь жди — еще и та прибежит ругать и охать, стонать и грозиться: «Покличешь помочь, а я тебе дулю, дулю…» У Ликеры что ни слово — золото.

Да у него уже легко на душе. Иди, Ликера, побеседуем. Как-никак родичи.

Тертышный выходит на веранду.

Тихо и глазам просторно. Улочка взобралась на гору, и отсюда — за садами, за крышами — видно море, на горизонте проступает левый берег. Тертышный слушает тишину и слышит то, что, может быть, не каждому слышно. Он вслушивается в далекое звучание, оно в нем, оно с ним уже столько десятилетий… И будет с ним, пока дышит.

Цепочка облаков вспыхнула пламенем, простлала огнистую полосу на воде.

Он слушает. Горит-дрожит река как музыка…