Это он, Голубенко, заприметит и не забудет. А для его напарника, Демьяна Непорожнего, все пассажиры на один лад. Спросите у него, привлек ли кто-нибудь в этом рейсе его внимание? Демьян посмотрит сонными глазами и удивится. Для него пассажиры даже не пчелы, добрый пасечник и какую-то пчелу в рою, чем-то отличную, отметит. Для Демьяна же пассажиры — мурашки. Бегают в разные стороны, каждая что-то тащит, и все одинаковые.

Голубенко, когда сердит, говорит ему: «Откуда в твоей фамилии это «не»?.. Видно, писарь в загсе перепутал». Однако Непорожнего так легко не проймешь. Скалится. Глаза сонные, но в них нет-нет да и блеснет что-то и сразу же угаснет в дремотном сумраке.

На другой день, немного поспав, Голубенко прошел вдоль купе, заглянул в некоторые. Туда, где двери открыты. Почти все пассажиры были те же; этот маршрут тем и лучше других, что едут из Киева до самого конца. Лишь отдельные пассажиры выходят или садятся посреди пути.

Ездят люди, читают долгие или короткие дороги, но и дороги читают людей.

К вечеру, видя, что Демьян чуть не дремлет на ходу, Голубенко пренебрежительно бросил ему: «Да ложись уж, ведь тебя, видно, сонная тетеря высидела. Ложись… Ночь короткая — посижу».

Непорожнего уговаривать не надо. Только лег — храпит. Зато там, на конечной станции, он оживает. Руки-ноги в непрерывном движении — ракетная скорость. Хватает свои «чамайданы» — и по базарам. Их тут два или три. Да еще два или три универмага, — все этажи обегает. Возвращается навьюченный и спереди и сзади. «Чамайданы» и пакеты под лавку, под столик и на багажную полку, растянется — ф-фу! В этот миг как будто кто-то выпускает из него воздух. Глаза сразу же становятся меньше, тело ослабевает, пальцем не шевельнуть. Но вскоре поест за троих, зевнет так, что челюсти захрустят, и с удивлением спросит: «И почему это ко сну клонит? Погода…»

Вторая ночь для Голубенко проходит тяжелее. От одной мысли об этом становится грустно. Разве он знал, что такое усталость? А теперь нет-нет да и смутит недобрая мысль: хватит, поездил! Пора уже ножками по земле, пешочком. И на маленькие расстояния. Пешка потому так и называется, что у нее короткий ход. На речку, скажем, с удочками или в парк, где собираются пенсионеры-мудрецы, которые обо всем на свете знают и всему выносят свой — окончательный! — приговор. Пора, должно быть, к ним в компанию.

Но что-то другое беспокоит его в эту ночь. Уколет и скроется. Лови, а что ловить? Проносятся встречные поезда. Пассажирские протарахтят, и уже не слышно. А товарные взорвутся громом-грохотом, земля дрожит. Проходят минуты, а грохот все громче, и отзываются тягучим стоном степи и леса.