Сколько раз ему хотелось вмешаться в эти разговоры, сказать и свое слово или хотя бы покачать головой, молча возразить. А кое с кем и согласиться.

Ну, допустим, и он вставит свое «нельзя». Что из того, что из того? Нужен кто-нибудь помудрее, чтоб сказать, а как же надо и можно жить.

Поезд мчится в темноту, а ночь, как давно уже не бывало, нестерпимо долгая. Тонкое лезвие боли медленно впивается в грудь. Голубенко, задерживая дыхание, прислушивается. Хоть возьми да крикни на весь вагон: «Люди добрые, может, вы знаете, что со мной творится?»

Надоело, должно быть, блуждать тенью по вагону? Не о пенсии здесь речь, успеется еще с тихими прогулками в городском парке. Тут, догадывается он, другое. Наслушался, насмотрелся, мало кому выпадает столько видеть-слышать. А что с того? Имеет же он право обо всем слышанном-виденном сказать и свое слово? Ведь от мыслей уже лопается голова. А кому он скажет? Непорожнему, что ли? Попробуйте! Ты ему слово от души, а он смачно жует, хлопая сонными глазами.

За окном черная степь. Ветер. Одинокие огоньки. А то вдруг вспыхнет электрическое зарево.

Так же внезапно Голубенко решает: он все-таки скажет. Отныне и они его запомнят.

Решился, и все становится ясно и понятно. Проходит боль в груди, сердце стало невесомым. Светлеет небо, светлеет в голове.

Осталось подождать, пока люди проснутся, умоются, сложат свои вещи, и тогда он обойдет все купе и скажет: «Теперь слушайте вы! Долго я слушал вас, пассажиров. Теперь помолчите, говорить буду я. Знаю, не всем это придется по вкусу. Привыкли к сладкому, а тут, может, и снег попадет за воротник. Однако придется выслушать».

Стрелки часов, ночью казавшиеся неподвижными, побежали стремительно.

Вагон ожил. Но времени довольно. Еще аккуратнее, чем всегда, Голубенко собрал стаканы, белье. Раздал билеты. Скатал ковровые дорожки. Прошелся веником. Очистил пепельницы от окурков, самыми противными были с помадой на мундштуке… Заглянул во все уголки — порядок.

Наступает последний час пути. Большинство пассажиров умолкает. Мыслями они уже не здесь, а со своими заботами, с встречающими, с близкими. Двухсуточные соседи по купе уже не соседи, а случайные люди, и лучше помолчать. Впрочем, в некоторых купе по инерции еще продолжается разговор.

Все ждут.

Именно в это время Голубенко входит в первое купе. Четверо мужчин, возбужденные лица, громкие — вперебой — голоса. В шумном споре не слышно злости, гнева, наоборот, то и дело звучит благодушный смех. Но то, о чем идет речь, очевидно, им так близко, что они забыли, зачем и куда едут. А ведь не молоды. У одного седина, у другого — солидная лысина, и у тех двоих студенческие годы далеко позади.