Ездят. Дни и ночи. Интересно подсчитать, сколько поездов, сколько вагонов движется одновременно во все стороны.

Но каждая линия, какая бы она ни была длинная, имеет свою конечную остановку. Имеет свой маршрут и этот поезд. Добежит — и станет. А завтра — обратный путь. Снова двое суток. Все начнется заново. Тому белье, тому чай. А еще кому-то — прямо дым идет! — сию же минуту надо бриться. Дома, видите ли, ему не хватило времени. И хоть десять раз повторяй: «Ток выключен, надо подождать», — не хочет слушать. Хоть Днепрогэс тащи ему сюда. Бриться — и все… Есть и такой сорт пассажиров: ни за что не уступят места женщине. Двое суток Голубенко суровым молчанием и укоризненным взглядом наказывает себялюбца, а тому хоть бы что. Ест, пьет, спит.

Чуть ни в каждом рейсе попадается суматошливый, который с первой же минуты начинает волноваться, нервничать. У него, видите ли, завтра пересадка. И вот каждый час этот пассажир будет подходить и, умоляюще заглядывая в глаза, спрашивать: «Мы не опоздаем? Поспеем к тому поезду? Не проспим?» Голубенко терпеливо отвечает. Муха-пассажир слушает, но не прислушивается. Его дело летать и жужжать над ухом.

Ездят. Улыбающиеся и мрачные, беззаботные и встревоженные, надменные и скромные, болтливые и такие, что и словечком не одарят. Миллион человек переездило в его вагоне — разговаривали, молчали, смеялись, плакали. Нагляделся, наслушался…

Этот рейс как сотни других. Час суеты — посадка, билеты, белье… А дальше колеса уже сами крутятся. Напоил людей чаем, отдохнул. И уже ночь.

Когда-то бессонные ночи были для него тягучей мукой. Неотступные воспоминания возвращали его на фронтовые дороги, и снова он слышал стоны раненых, взрывы бомб, видел обломки теплушек, из-под которых вытаскивали безруких, безногих — пока еще дышали. И опять он вместе с другими бойцами санитарного поезда, переполненный тяжким страданием, которое стонало, кричало, истекало кровью вокруг, стрелял в самолеты с черными крестами из винтовки, вопя от бессильной злобы: «Кого бомбишь, фашистская падаль? Раненых добиваешь?..»

Всю войну провел на колесах. Покатался. В окопах не пришлось воевать, хотя как просился, однако два осколка получил, самого в госпитале зашивали, выхаживали. И снова на те же гремящие фронтовые колеса.

Но с годами затуманилось давнее, утихомирились бессонные ночи, и уже Голубенко, о многом позабыв, думал не о себе, а о пассажирах.

Ездят. Такое время настало. Бесконечное движение. Зима, лето, весна или осень — вагон полнехонек. Сотни лиц. Мелькнут, исчезнут. Но попадается и такое, что не забудешь.