...Вокруг хаты пылало море огней. И по этому морю плыло к хате десять тёмных теней, апостолы.

— Не нравится мне это, — бегал глазами Петро. — Мужичьё это. Жареным пахнет. Надо, хлопцы, навос­трить лыжи.

— А Иуда снова последние деньги бабам роздал, которые мужей сюда привели, — трагическая маска Бавтромея вздрагивала, голос скрипел. — А нам бы они — ого! — старым не займёмся.

— Ты... эно... не забыл? — спросил у Тадея Пилип.

— Не-е-ет, — улыбнулась голова в мисе. — Заберу тебя. Ты будешь на голове доски ломать. Я — фокусы показывать.

— А нам с тобою, Ладысь, разве что под мост с кистенём, — крякнул Якуб. — На двуногих осетров.

Худой, на девушку похожий, Ян улыбнулся приоткрытым, будто у юродивого, ртом:

— Не злу подражай, брат мой, но добру.

Петро плюнул:

— Зло — это если у меня украдут либо жену уведут, если я у кого — это добро. Напрасно мы ругались с вами тогда на озере. Что, возьмёте меня да Андрея с вами? А то тут, вишь, лёгкая жизнь заканчивается, да можно и пло­хую потерять.

— Хорошо, — согласился Якуб.

Они зашли в брошенную хату почти одновременно с Раввуни и Богданом, подошедшими с другой стороны. На голом столе горела тоскливая свеча. Братчик сидел в красном углу, опустив голову на ладони.

Поднял ее. И без того неестественно большие глаза словно еще увеличились.

— Вот что, — начал Пётр. — Там, в овраге, как раз тринадцать коней.

— Чьих-то коней, — уточнил цыганистый Сымон Кананит.

— Исчезнем, — продолжал Пётр. — Бросим это.

— Ну вот, — заявил Христос. — Петро — это камень. Попробуй сотвори что-то на этом камне.

Тумаш снимал со свечи пальцами нагар. Тени ска­кали на лице, по залихватским усам, по губам любителя выпить и закусить.

— Я не пойду, — произнес Тумаш. И объяснил не очень умно: — Вы тут все хамы, а у меня — досто­инство.

Матей глянул на море огней за окном и вздрогнул: