— Распни его! Распни! — Он плевал вниз. — Тьфу на тебя! Тьфу! Собака! Ересиарх! В ад пойдёшь, а я к Господу Богу. Тьфу! Распни! Распни!

Человек крякнул, нагнулся, словно чтобы попра­вить ремень поршня. И вдруг железной хваткой схватил хлебника за ноги, рванул и опрокинул через парапет. Хлебник с криком полетел вниз.

— Вишь ты, как он к Богу спешит, — улыбнулся че­ловек, с угрозой глядя на монаха.

Но монах смотрел не на него, а на то, как хлебник грохнулся о землю, как подскочило и покатилось вниз по склону, ударяясь о камни, его тело, как оно неподвижно упало на дорогу почти возле Христовых ног.

Христос переступил через труп.

И тогда монах высунул из-под плаща кисти рук. Руки были золотыми.

— Фома, — обратился он к человеку с завязанной головою. — Брат. Ты жив?

— Вус, — голос Фомы сорвался. — И ты жив? Гope какое. Ты зачем тут?

— Да вот... может, хоть тело от глумления спасу.

Фома обнял его. Руки его колотились.

— Братец... Милый... Погоди... Мы вдвоем... У ме­ня силы во сто раз прибавилось. Мы еще им устроим не­что интересное.

В толпе между тем кто-то спросил:

— Отчего это там крик?

— Да вот, с башни кто-то упал. Любопытство всё.

— А-а.

Братчик остановился. Его попробовали было подгонять бичами, но он не двигался, смотрел назад, на процессию, которая теперь была как на ладони.

— Ты что? — заорал стражник.

— Замолчи, ничтожество. Вишь, каков у меня эскорт почётный. — Он тяжело дышал, но говорил язвительно. — Тебе такого за всю жизнь не заслужить, как ни лезь из кожи. Монахи... В саванах... Каждый, как Лазарь, когда он, три дня в могиле пролежав, прогуляться вышел. И воняет, как тот Лазарь. Мёртвые. А может, потому, что всю жизнь не моются.

Пошёл дальше. Лицо его было почти возле земли, и кровь из рассечённой головы падала в пыль.

Перед самым крутым подъёмом он снова остановился. Ему пришло в голову, что будет и некрасиво и позорно, если он вот так, ничком склонённый, почти ползущий, будет идти через эту разубранную, нагло-сытую, вражескую толпу.