Тянулся над низринутыми дым и рассеивался и краснел от яркого огня (запылала конюшня и деревян­ные леса возле стен), но стража уже очухалась и броси­лась к пролому.

Бекеш видел, как какие-то люди, будто бы ненароком, путались у стражников под ногами, попадались как раз на их пути, падали, как будто от толчков, прямо под ноги выводившим из конюшни лошадей.

Кони ржали и не хотели идти на людей. И мешавшие по одному рассасывались, терялись в толпе, которая дичала и рвалась к вратам.

А в проломе всё ещё лязгали, звенели мечи. Ма­ленький строй сталью сдерживал тех всадников, которые могли уже броситься в погоню.

Бекеш чувствовал небывалый восторг, сам не зная почему. Не зная. Ибо это было как раз то, чего не хватало людям его круга.

И ещё он видел, как женщина, прекрасная высокой, утончённой красотой, шла от эшафота. Она улыбалась, но из глаз у неё лились слёзы.

— Дальше ничего, — услышал он её тихие слова.

Она шла к опустевшим уже вратам, но казалось, что идёт она в никуда. А за нею, на некотором расстоянии, ехал на коне молодой человек с красивым и умным лицом, которое сочувствовало, любило, всё понимало и прощало всё.

И Кашпар на минуту пожалел до боли эту женщину, красота которой была когда-то такой смертоносной, а теперь такой уязвимой для бед, горя и памяти о не­счастной любви. А потом снова начал смотреть на огонь и слушать утихавшую музыку мечей (он не знал, что за­слон отступал к челнам, чтобы правиться за Неман). От­свет огня скакал по его лицу, отражался в тёмно-синих, огромных глазах.

— Алёйза... Альбин-Рагвал, — вдруг тихо, но твёрдо промолвил юноша. — Не пугайся только, ладно?

— Почему?

— Я скажу тебе сейчас страшное. То, чего до сих пор я никогда не слышал. А может, и ты не слышал.

Францисканец действительно испугался. Тон слов молодого человека был тот, каким говорят, отсекая всю свою предыдущую жизнь, а может, и вообще обрывая нить этой жизни. А он любил этого юношу больше, чем любил бы сына.

— Бога нет, брат Альбин.

Впервые за всё время на румяных губах Бекеша не было улыбки. Раньше он всегда, хоть ямкою в краешке рта, улыбался жизни. Теперь это был суровый и справед­ливый рот мужчины.

— Если бы не те люди, этого человека распяли бы. И Бог позволил бы опоганить невинной смертью символ своих страданий.

Он говорил, словно прислушиваясь к тому, как зве­нели мечи.

— Этот крест сегодня убил во мне веру. Я теперь знаю: только война с ними, а мира с ними не может быть. И пускай убьют. Пускай откажут в отпевании. Когда я, Кашпар Бекеш, умру, я и тогда прикажу выбить на своём надмогильном камне: «Не хочу признавать Бога, ада не боюсь... не беспокоюсь о теле не более о душе, она умер­ла вместе со мной».