— Попрошу ближе к делу, — нетерпеливо перебил словоохотливую монахиню пристав, достал серебряный портсигар, открыл было уже его. Однако, заметив осуждающий взгляд старухи настоятельницы, в сердцах сильно щелкнул крышкой и вновь спрятал его в боковой, карман кителя, выжидательно посмотрев на игуменью, затем на полицейского писаря. Старуха растерянно молчала.

— Имена бунтовщиков, адреса, — уточнил свою просьбу пристав и машинально потянулся рукой к нагану; вовремя заметив свою оплошку, резко отдернул руку, словно холодная сталь обожгла ему пальцы. Затем решительно вновь достал портсигар, сунул в рот папиросу, привстал и закурил от лампы, не приспуская фитиля. Так стало горячо лицу, что пристав невольно провел рукой по густым бровям и разгладил пышные усы, проверяя, не опалил ли их.

— Запишите, ваше высокоблагородие, Ваську Адеркина, электрика, что живет на Песках.

Заскрипело перо, усердно склонился над казенной конторской книгой щупленький, с маленькой, коротко стриженной седенькой головой полицейский писарь из вольнонаемных.

— Не мельтеши, мать Параскева, надо все по-христиански, а не абы как-либо, — огрызнулась вдруг игуменья. И снова быстро запричитала, как закипела: — Голубь, ваше высокородие, птица божья, небесная. Кто голубя кормит, оберегает и любит, тот истинный христианин. Не скрою, был средь баррикадников и сын уважаемого мастера с «электрички» Константина Никаноровича, коий доводится близким сослуживцем по армии самому начальнику Центральной электрической станции заводов и приятелем милейшей души христианину и инженеру Хорошеву Павлу Александровичу.

— О чем вы, мать Анастасия? — взорвался пристав.

— О деле я, о деле, ваше высокоблагородие. Нельзя такую душу истинно христианскую, пусть и малость заблудшую, пихать в общий котел бунтовщиков, нехристей и охальников.

— Объяснитесь, — только и нашелся пристав, чтобы хоть как-нибудь прервать поток слов, так и лившихся, словно плотина не выдержала — и заспешила, заструилась, разлилась ручьями вокруг долго сдерживаемая вода.

А игуменья подходила-таки к главной своей мысли.

— Сама, вот крест господень, — положила игуменья сухонькую руку на большой серебряный крест, и он словно вдавился в ее впалую грудь, глубоко уйдя в черные складки широкой и свисающей с ее узких плеч кофты, — сама видела, как полез сын христианский Василий за голубком, бившимся над пожарной каланчой. И достал и спас-таки тварь божью, отогрел и с чердака школы выпустил на волю. А кругом стреляли антихристы-баррикадники. Не убоялся пуль христианский сын. Не с такого списку этому начало вести. Пишите главарей бунта: Тихий Григорий Евлампиевич; сказывали мне, листы из губернии прямо к нему носили, на собрании цеховых он пошел супротив самого генерального директора и повел за собой иных.