Занимался он зарядкой, был в тоненькой майке. Руки и плечи, удивительные своей голизной на фоне снега, были жирноватыми, но тугими, соски, острые от стужи, темнели под белой майкой, и весь он, едва морщинистый, красивый, с усами над сочной красной губой, походил на любимца публики — борца, ныне — тренера заслуженной команды.

— Так, сосед, и не вертается жинка? — в упор спросил он.

В войну, когда лейтенанту Голубову случалось допрашивать фашистов, он ненавидел их лютейшей, сжигающей ненавистью, но иных, особенно одного — черномазого мелкорослого летчика, который и под расстрелом глядел принципиально прямо, — Голубов уважал. К Ивахненко же — гражданину советскому — испытывал особо тошнотворную гадливость. Не импортный, свой гад!.. На сельисполкомах, оглядывая ругающегося, вечно невыдержанного Валентина, он недвусмысленно расплывался… «Я, мол, дорогой Валентин Егорыч, хоть не то, что ты, хоть вне рядов, а по части дисциплинки дам тебе любое очко. Надо признать, что сейчас, при этом вот солнце, не день, а ночь, — пож-жалуйста, призна́ю!» Когда на заседаниях весь народ орал, что машины на пахоте простаивают, а запчастей нет, он острил: «На точку не забросили» — и, вроде удивленный, по-шутовски разводил руками: дескать, с чего это люди чернят действительность?..

Если б стенографировать заседания, то весь сельсовет выглядел бы черным, а кристальным лишь Ивахненко. Ведь улыбочки — не криминал. Не криминал и веселенькие сочные глазки, полные превосходства надо всеми. Да в чем он, падло, превосходит?! В беспартийности, которую носит точно орден? Беспартийный директор, беспартийный депутат. Удивительно, как можно даже из беспартийности делать бизнес!

И все же, услыхав деловитый вопрос о жене, Валентин замер. А что, если Ивахненко, видавший-перевидавший баб, объяснит что-то, чего он, Валентин, не знает в женском сердце и вдруг поймет? Может, откроет, что только один он, Валентин Голубов, исключительно один во всем виноват и, значит, немедля ринется за ней хоть на край света, исправит!..

Он осилил волнение. Чтоб не заговорить сразу, кивнул на лежащую в снегу гирю-двухпудовик:

— Играешься?

Ивахненко ухмыльнулся, взялся за чугунное ушко, сперва не дергая, а как бы морально прилаживаясь. Оторвав, качнул меж ногами, подкинул. Гиря кувыркнулась, мелькнула ушком, и Ивахненко с выдохом цапнул на лету наполированное ушко, стал кидать и ловить, ляская ладонью по металлу, словно по голой коже, перехватывая в воздухе с руки на руку. Гладкая, выбритая его шея стала блесткой.

«Трахнуть бы по этой шее! — думал Голубов и спрашивал себя: — А все-таки за что? Ивахненко — диверсант? Нет. Складов не взрывает. Отличный директор молкомбината. Нужен ему аденауэровский режим? Тоже нет. Он и здесь свой. Ему, как амебе, безразлично: Пентагон над ним или сам батько Махно. Была б кормовая среда…»