— Прочитали?

— Да.

— Подпишите. — Следователь протянул авторучку, и Солод понял: надвинулось Нечто, до этих пор неизвестное ему лично, ходившее мимо. Оно оказалось как смерть. Посылаешь ли эту смерть к едреной матери или, наоборот, постоянно думаешь о ней, а ощутишь, лишь когда подойдет, дохнет… Он одеревенел от легкости, с какой Оно надвинулось, а главное — от подлой похожести на правду в каждой строке.

— Все ложь, — произнес он и почувствовал, что вспотел от сказанного.

Его не ругали, как, ему приходилось слышать, бывает в подобных беседах. Следователь только заметил, что в деле фиксировано — пока что! — не все. Не внесен тот факт, что Солод, в отличие от других свидетелей, не сообщил о партийном собрании, где он присутствовал и где велась агитация за «истинных» коммунистов.

— Почему вы не сообщили? Сами поддерживали агитатора?..

Парень стал писать. Глаза Солода видели все ту же вспученную от прилежания губу, белявенькие, должно быть, очень мягкие, волосы, хранящие над крутым лбом след сброшенной кепки. Да, совершенно подручный слесарек — толковый, аккуратный, которому смотреть бы исподлобья на Солода, улыбаться, когда Солод хвалит…

Ударник, потом стахановец, затем, через годы, уже в солидном возрасте, знатнейший отличник послевоенного производства, Илья Андреевич привык к почету, к непременному громкому звучанию своей фамилии на конференциях, считал естественным, что секретари горкома, проходя с ним в праздничный, торжественный президиум, берут его под локоть, пропускают вперед, называя по имени-отчеству.

Все это можно удержать. Черкни пять букв своей фамилии — и следователь вернется в Ростов, исчезнет, словно не появлялся.

— А хрена! — указал Солод.

Он не был на фронте, не стрелял по вражеским солдатам, у него ни разу в жизни не было случая определить, труслив он или нет. Теперь определилось. Хоть жутко, но удивительно прекрасно было знать, что, как в дальнейшем это ни обернись, он останется человеком.

— Хрена, говорю, — ласково повторил он, придвинулся к встревоженному следователю, разглядывая его розовое лицо, вмятину от кепки на его пушистых волосах, — Учили тебя, хлопец, хорошему мать с отцом. С твоим папой. И в детсадике учили… А ты липу составляешь на Конкина. Отлично знаешь, что липу.

— Нет, не знаю. Именно не знаю! — крикнул парень.

— А ты узнай! Но ты же и не притронулся к бумаге, когда я говорил о нем!..

Мальчишка подозрительно глянул на притворенную дверь, потом жалобно и ненавистно в глаза Солоду. Было ясно, что не требуется ему собирать о Конкине доброе, и Солод жалел аккуратного, сбитого с толку хлопца.