— А вы, Шура, кушайте так прямо.

Голиковым положили в тарелки по сазаньей голове, объяснили, что человек, который съел голову сазана, умрет на Дону, и примета в том не грустная, а, наоборот, означает, что, где бы ни носило, ни мытарило человека, он выдюжит и хоть через сто лет, а непременно вернется к своим донским светлым берегам! Михаил инструктировал, как разбирать на кусочки голову; абрикосы, зацветающие над столом и по всему саду, казались слетевшими на землю облаками, и Шура совсем забыла, что приехала смотреть больного.

4

С той ночи, когда Степан Степанович, наладив посадку чубуков, отправился по другим колхозам, щепетковцы видели его лишь один раз. На следующее утро. Он появился в груженной цементом трехтонке и, потный, веселый, гулко кашляющий, стал уговаривать Андриана бросить на время посадку, зацементировать прохудившийся помещичий колодец. Дескать, исправите — будете и наполнять его, и брать из него воду одной бензовозкой, а вторую в порядке высокого братского сознания отдадите колхозу «Рассвет», где нету ни лишних рук, ни колодцев, а задача та же: на зависть врагам создавать цветущую жизнь!..

И хотя дебаты едва не дошли до мордобоя, а все ж, вконец измучив, истерзав, заговорив односельчан, Конкин пробудил-таки ихнее братское сознание, угнал бензовозку, лишь прокричав Елене Марковне, что скоро вернется.

После жары засеверило, задождило, крыша у сажальщиков по всему берегу была одна — небо, и Степан, без того простывший в жесткой воде, когда агитировал рыбаков, теперь добавлял — свистя тугими легкими, мотался по колхозам, организуя от имени райкома взаимошефство между сажальщиками, ремонтируя движки насосов, гоняя к Андриану записки: «Поделись чубуками, у тебя их выше ноздрей!»

Посадки были завершены, теплынь вернулась. Елена Марковна отправилась сегодня искать мужа, а он, разминувшись, добирался попутной машиной до дома, зная, сколько ждет там неотложных дел, а тут — черт его знает! — опять это, сволочное, железно нарастающее удушье.

— Вы не бухикайте, держитесь, — советовал незнакомый мальчишка-шофер. — Давайте перекурим.

Нарушая табу, Конкин брал папиросу, закуривал. Он бы и водки выпил, если б оказалась. От затяжек кашель утихал, голова хмелела, он приваливался к боковому приспущенному стеклу. Сверху от быстрого хода машины били струи ветра, трепали волосы, отрадно врывались в горячую, охваченную удушьем грудь, отчего Степану Степановичу казалось, что ему семнадцать лет, что он грудью режет на турнике свежие воздушные волны.

Да, он опять комсомолец. Просто Степа!.. На его белой майке алые буквы: «Лензавод». Знай лензаводских физкультурников! Они с утра, едва освободилась от ораторов первомайская трибуна, установили на ней турник, демонстрируют всей площади физкультурные достижения. Степан исполняет коронный свой номер — крутит «солнце». Ладони, натертые для цепкости магнезией, чудесно скрипят, тело, выгнутое на полете скобой, разрезает воздух, в глазах летающего вокруг перекладины Степана — площадь, небо, снова поющая, гудящая площадь.