Когда-то и высокий забор не был препятствием, а теперь символическую межу тяжко преодолевать. Взялся рукой за почерневший трухлявый столб, а он словно обжег. Отдернул руку. За этими столбами теперь перед ним был чужой мир. За белой занавеской тоже…

Ведь где-то там, за перегонами, виделось другое окно: свое, дозволенное, распахнутое настежь — приходи днем и ночью.

Лунный свет заливает весь двор, даже ветви деревьев гнулись под серебристым ливнем, падавшим на бурьян и нескошенную траву. За сараем кричал сыч. На городской ратуше часы отсчитали третий час ночи, в окне погас свет. Потемнело только одно окно, но этого достаточно было, чтобы исчезли огни во всем городе…

Эта ночь вошла в материнскую хату молчаливой тревогой. Правда, старуха делала вид, что ничего не видит, и была необычайно разговорчивой, про себя же глубоко вздыхала, с затаенной тревогой поглядывала то на сына, то на невестку.

И послевоенные дни, когда, казалось бы, только и наслаждаться жизнью, двигались у него со скрипом, как немазаная телега. Вся их кипучая пестрота, весь огромный мир, прокладывавший с весенним шумом новое русло, для Антона Петровича замкнулся между тесными берегами: Василинка — Анна.

Возвращался с работы поздно, в плохом настроении.

— Что с тобой? — спрашивала Анна.

— Спи, не приставай, — раздраженно отвечал Антон.

Но молодая жена спать не могла.

В конце концов, с этим надо было кончать.

И он сделал первый шаг, которого долго потом стыдился.

…Был весь чужой, растормошенный выпитым вином, и все, казалось ему, будет просто: постучит в окно, и нет в этом ничего предосудительного.

— Открой!

Лишь на мгновение отклонилась занавеска, и он не успел рассмотреть лица. Однако дверной засов не скрипит.

— Василинка, это я! Узнаешь?

Безмолвствует окно. Ветер дует, шелестит листвой, покачивает фонари, и весь город колышется, гудит на ветру.

Антон сел на ступеньки крыльца.

К рассвету ветер выдувает хмель. Пробуждается трезвая совесть, поднимает Антона со ступенек, заливает его стыдом. О н а  стоит на пороге в черном прямоугольнике дверей.

— Прости, — бормочет он.

Голова ее повязана белым платком, в предрассветных сумерках мелом белеет ее худое лицо, из-под халата выглядывает в истоптанной туфле нога. Василинка кашляет и тихо говорит: