Она словно с неба свалилась, и он растерялся, смотрел телячьими глазами на чудо и напрасно пытался раскурить сигарету — ломались спички.

— Дай-ка мне… — взяла у него спички, раскурила свою сигарету, затем поднесла горящую спичку ему.

Помолчали. Постепенно таяла на ее лице суровость, она явно смягчалась, и только тогда, когда уловил в ее выражении что-то далекое и близкое ему, понял, что до сих пор она насиловала себя, играя в напускную строгость. Он сказал:

— Глупо у нас получилось, Василинка.

— И сейчас ты решил поступить по-иному?

— Еще не поздно, поверь.

— У тебя есть жена.

— Это не имеет значения.

— Не обманывай себя.

— Я люблю только тебя… У нас ведь ребенок… Разве это не обязывает?

Но она не уловила в его словах отцовских чувств.

Василинка закашлялась и погасила сигарету.

— Плохие сигареты, — сказала, заметив его настороженный взгляд. И вдруг заявила: — Ребенок не твой.

— Курить не надо, — пропустил он мимо ушей то, что должно было бы смутить его.

— Мне уже ничего не надо.

Окно было прикрыто нахмуренным небом и черепичной крышей соседнего дома, поэтому в корректорской было сумеречно. Правая щека Василинки, находившаяся ближе к печке, разрумянилась, и перед ним теперь сидела словно двуликая женщина: давняя, веселая, здоровая, и болезненно-суровая, рассудительная, непрошено появившаяся и мешающая их разговору.

— Ты очень изменилась.

— Подурнела? — спросила внешне безразлично, однако Антон не мог не почувствовать встревоженности в ее голосе.

— Нет, нет, — ответил он. — Изменилась вообще.

Она потерла ладонями щеки, пытаясь освежить их. Обнаружив таким образом свое стремление понравиться ему, смутилась и затем сказала просто, не таясь: