— Ты простужена?

— Уходи!..

Он не осмелился перечить ей, сошел с крыльца и услышал:

— Уходи, ради бога, уходи! Видеть тебя не могу. Нашелся… отец!..

И он уже бежит через сад.

В доме тоже светло, хотя окна заслонены зеленой стеной винограда. В передней свободно — жена и мать спят: одна на кухне, другая в спальне. Он отодвигает шторку и вдруг видит в трюмо долговязого, длинноносого, длиннорукого человека — он стоит напротив и пристально смотрит Антону прямо в глаза.

И здесь — метаморфоза или галлюцинации? — долговязый из трюмо заговорил горестным материнским голосом:

— Как себе постелешь, так и выспишься.

— Мама, я не могу…

— И не надо, — это голос жены. — Можешь идти…

— Пойду! Пойду! — грозится он, направляясь к выходу. Возможно, если бы пытались удерживать, он ушел бы.

…До сих пор Антон Петрович видит в старом трюмо долговязого и не может избавиться от болезненно навязчивой мысли: Сашко! Такое разительное сходство во всем!..

Убегал из дома… принимался за любую работу (а ее тогда хватало не на одну пару рук), затем закрывался в комнате и писал  е й  стихи, чадя табачным дымом так, что и дышать было нечем…

Наконец написал ей: «Поступай как хочешь, но если ты сберегла хоть крошку давних чувств, не можешь не простить меня… Нам надо встретиться. — И дальше сентиментальный лепет юноши: — Моя жизнь в твоих руках, ты можешь сделать с нею все, что захочешь. Когда и где встретимся?»

Она пришла в корректорскую, повесила на вбитый в стену гвоздь еще довоенный плащик (день был дождливый), посмотрелась в зеркальце и сказала, садясь возле печки:

— Ну?

Вид у нее был усталый и строгий.

— Я, признаться… Извини… Здесь накурено, — суетился Антон.

— Мне не привыкать.