— Тогда надо было думать… детки… В двадцать уже должна быть голова на плечах.

Антон тогда был благодарен ей за суровость, удержавшую его от расхлябанной чувствительности. Овладев собой, молча вышел из хаты. Однако унес в своей душе маленькое родное существо, и оно сделало его жизнь до конца беспокойной, хотя и более весомой, содержательной. С этих пор у него появилась реальная отцовская забота, но потому, что она, эта забота, не шла дальше размышлений и переживаний, она становилась тяжкой, неотступной, изнуряющей.

…Когда он завершал работу над замыслом дядька Ивана, воспоминания из личных переживаний дополняли трагизмом судьбы героев, трагизмом, шедшим от мира, изуродованного войнами, сломанного дикостью, изъеденного жадностью богатых. Через всю сложность этот мир шел в символических образах к своему новому дню, поднимался к красоте, любви и добру. И аккордом звучал монолог героя, исполнявшийся Сидоряком.

«Я несу прошлое не на плечах, а в себе. Я врос в века, они прошли через мою личную судьбу. Если бы я начинался только со дня своего рождения, был бы как дерево, не дотянувшееся корнями до влаги глубинного слоя. Но я достаю даже до глубин рассвета человечества. И это дает человеку веру в свое бессмертие».

Правда, Сидоряк не принимал этих слов, говоря: бравада, крик! Но это была скорее эмоциональная оценка.

После свидания с дочерью Антон Петрович не находил себе места. Настойчиво просилось в дом маленькое существо. Казалось, что только оно может принести с собою тепло к материнскому родному очагу, сделать этот дом своим, обжитым, таким, как когда-то.

Жена не пыталась ни отговаривать, ни тем более ругать его. Предоставила его самому себе и приняла такое решение: выберешься из водоворота — хорошо, а нет — я в воду бросаться не стану, ты же все-таки мужчина. Приняла удар без плача, но по-женски жертвенно: в душе горела, сгорала и таяла. Если бы знала, что так будет, лучше уехала бы к родным. Но боялась за него, потому что знала — нужна ему. Лишь один-единственный раз упрекнула, когда уходил из дома, оставив какую-то работу:

— Опять убегаешь?

— А что здесь сидеть? — спросил и сразу вскипел.

Анна промолчала. Но Антона это молчание не обезоружило, он хотел говорить и, раз уж такой случай представился, решил высказать накопившееся.

— Голоса живого в доме не слышно, — продолжал он раздраженно. — Как в тюрьме!

Жена встала, ее красивое с мраморным холодком лицо на этот раз зарделось, видимо на что-то решилась. Спросила:

— Разве я виновна в этом?

Приглушил раздраженность и проговорил, запинаясь: