8

8

В свое время свара между Кручяну и Кофэелом наделала шуму не меньше, чем сейчас смерть Георге. Но все обошлось как нельзя лучше, чистыми слезами и прощением. Можно ли таить злобу на Кофэела, который и живет-то словно птичка небесная, то там клюнет, то сям, подбирает крохи со стола. Когда у тебя две руки, все под силу — забор сколотить, построить дом, таскать бревна и при надобности за себя постоять, но с одной, к тому же левой… Отщипнешь кусочек мамалыжки, хлебнешь из кружки, сапог натянешь, а чтоб завязать мешок или сумку, уже зубы пойдут в ход. Так и трудился, и кормился сторож Тоадер. И нашелся же доброхот, этот Кручяну, отнял у старика последнее — левую руку (правую Тоадеру в Польше снарядом оторвало, в сорок четвертом). Дело, конечно, прошлое, но почему сейчас родной племянник обрушился на дядю?..

Надо вам сказать, дед Кофэел был в селе притчей во языцех. Объявится какой-нибудь растяпа или блаженненький, тут же вспомнят старика Тоадера. Слышишь, бывало, как отец распекает непутевого отрока: «Вырастешь хуже Кофэела, недотепа, будешь блеять, что забодал ягненок».

А ягненку, забодавшему тридцатилетнего Тоадера, было три дня от роду. Кофэел уже женился на своей Кире, которая после истории с Кручяну, если верить злым языкам, ухитрилась содрать не тысячу с Ирины, как уговаривались, чтобы замять уголовное дело, а тысячу сто пятьдесят рублей, «за возмещение ущерба от увечий…».

Тогда Кира была молодая, ходила на четвертом месяце, и приспичило ей зарезать ягненка. Вынесла из загона черный невинный комочек и позвала мужа, да так кликнула — магала зазвенела. Тощенькая была, невзрачная, как мышка в пустом амбаре, зато голосом бог не обидел, что тебе колоколец на звоннице: «Поди сюда, Тоадер! Три дня твержу: зарежь да зарежь, как об стенку горох! Уже разлохматилась шерсть — считай, две сотни потеряли на смушке. По селу мне пойти? Помогите, люди, некому с ягненком справиться, и я в тягости, а то бы сама его освежевала».

Возмутила Тоадера до невозможности. Прицыкнул: «Давай нож, только помолчи, а то люди на заборы полезут: кто там кого режет?!»

Принесла Кира нож и встала над душой, руки в боки, трезвонит колокол без передыху: «Три дня долблю, пупырь уже на языке вскочил! Пропала смушка, боюсь, и сычуг не годится…»

Тоадер вскипел: «Уйди с глаз моих, женщина, нельзя тебе сейчас смотреть на кровь. Сама же говорила, из-за этого и квас у тебя до смерти не заквасится, и тесто на пироги не взойдет».

Засеменила Кира в дом, взялась на кухне дробить соль, засолить сычуг. Достала ступку, а со двора дикий рев: «Помогите! Забодает…»