Взял я стакан: «Ох, слышали бы родители, Георге, твои слова… Но они услышат! Вот, угостим их, помянем», — и плеснул капельку на землю.

А Георге как развернется да как ударит! И увидел я, братцы, красную звезду, и стала она синей, и стала желтой. А он уже ногами меня топчет…

Вздыхал дед Кофэел:

— Но я простил Георге, ведь он в сердцах это содеял. Землю потом целовал — землю, из-за которой меня побил…

Соседи Кофэела переглядывались: что за блажь на старика нашла? Молчал-молчал, да чуть умом не тронулся заодно с Кручяну.

— Братцы! — быстро лепетал он. — Позовите скорей милиционера… У меня заявление: «Прошу, пусть меня накажут прямо здесь, на месте, я виноват! Я сам довел человека до рукоприкладства. Молчал бы лучше, не сердил Кручяну. Хочу просить у него прощения, ибо я говорил, а слова ранят. Сказал ему: «Спасибо, Георге, за стакан доброго вина и глупые речи. Стал я огородным пугалом, для птиц поживой, как пучок проса. Пусть вороны выклюют мне глаза, на костях птицы совьют гнезда, а останки разнесут муравьи… Оф!»

У деда выступали слезы, он затравленно, с укором озирался, как тот ягненок, которого не смог заколоть тридцать лет назад. Соседи по палате успокаивали его:

— Ложись, баде, отдохни.

— Полежи, пусть рука поправляется, а то как распишешься под заявлением?

Старик соглашался:

— Да, правда ваша… закону я нужен, тому, который для нас, что небо для деревьев. Простите и вы меня, люди…

…Вот такая история. И жених, недолго думая, ляпнул: надо было Кручяну насмерть забить беспомощного агнца Кофэела!.. Никто и не взглянул в сторону Тудора, когда он вернулся с очередного «перекура», совсем о другом шла речь.

— И когда это в прежние времена женщины по чайным отирались? Разве что заблудшие какие, — мать жениха вздохнула от сочувствия к падшим женщинам.

Мать невесты подхватила:

— И у нас в бригаде завели обычай, стыд сказать… Позавчера возвращались с поля, на огородах работали. День-деньской на помидорах, собирали, потом сортировка по ящикам… А после с редькой возились, да все на четвереньках, к вечеру не разогнешься. Идем мимо чайной, сноха Вэмешу и говорит: «Бабоньки, что уж мы, хуже людей, на стаканчик не заработали? Зайдем, пропустим по маленькой… Навкалывались, как кони на пахоте, ей-богу. Мой с утра штаны протирает в правлении, вечером на бровях притащится и лютует, бешеный… Вот я и говорю, если он там зад отсиживает и успевает набраться, почему и нам не угоститься — мы на карачках ползаем от зари до зари!»

— А вот его отец говаривал… — кивнула мать на Тудора. — «Василица, женушка дорогая, жизнь человеческая — загадка. И ложишься с нею и поутру встанешь, а разгадать не под силу. Живи как люди живут, как до тебя другие жили, а начнешь мудрить, только больше напутаешь и оборвешь ненароком ниточку». Да простит бог нашего Георге — запутался он вконец…