— Ты уж не криви губ. Видишь, взыграло нутро хозяйчика — самогон его распирает. Да, любит похвальбишку, такой вот кураж. Да пусть ево потешится. Только-то и делов!

— Да ты что, Лукьян? Да ты сшалел — простынешь! — закричала Прасковья, глядя на раздетого мужа. Она приставила к стене амбарчика деревянную лопату — убирала снег, и подошла. — Смотри, вешне тепло обманчиво…

— Каркай, старая, больше! — грубо отмахнулся Лукьян от жены и потащил парней в конюшню.

В полутемной конюшне Степан удивился.

— Батя, да у тебя лошадей… Откуда столько?

— Одна моя — мне положено, как леснику. А эти две на постое. Сена у Закутина довольно, а у лесхоза ево всегда нехватка. Вот, навязали лесхозовские… Конешно, не за даром кормятся. Приплачивают за сено, а за уход дали Прасковье хлебную карточку. Сынок, глянь, а признала тебя Ластовка. Ах, ты голуба, голос даже подала…

Из конюшни Лукьян повел парней к амбару. Скоренько открыл тяжелый винтовой замок, толкнул крепкую дверь. Жалобно подали свой голос промерзшие петли. Звенышко зарешеченного оконца света пропускало мало, но и то, что увиделось — удивило Андрея. И было чему удивляться. На деревянных спицах и вешалах висели стяги лосины, свинины и баранины. У двери на крышке большого ларя лежали три мерзлых глухаря. В боковом сусеке мягко желтело настывшее за зиму зерно. В отдельном сусеке темнели кедровые орехи, через весь амбар тянулись гроздья калины и рябины.

— Одесса-мама… Хлеб-от откуда? — не выдержал Степан.

— Из лесу, вестимо… Помнишь, в школе ты стишок учил.

— Как из лесу? — не понял Степан.

— А, распашу ль я, распашу ль я па-ашенку-у… — дико заревел песенную строку Лукьян, подхватил под руки парней и почти вытолкал их из амбара. На дворе, на солнце хитровато сощурил свои развеселые глаза. — Вот так, Степша. Родитель твой к соседу за припасом не ходит. Жить — это, сынок, ум-меть надо!

В доме, в горнице, довольный показом своего справного хозяйства, Лукьян опять выпил и уж окончательно опьянел. Ему вдруг кинулись в глаза белые нательные рубахи парней. Он снова с хитрецой взглянул на сына, на гостя, а потом хватил себя ладонью по коленке.

— Ребяты, ёканый бабай… А ведь я вас обряжу, я так вас сейчас обряжу, что к зеркалу прилепитесь на целый день!

Он как-то торжественно, развалисто заходил, запокашливал возле двух больших сундуков, что стояли тут же, в горнице, у тесовой заборки. Сундуки были добротные, старинные, обитые желтой полосной жестью. Нутряные замки их отозвались на повороты ключа тонким мелодичным звоном.

— А ну, разложи товар, купец!