— Ну, ребяты, чем заниматься думаем, какая такая у вас программа. Вы как насчет огневого боя… Последние глухариные зорьки сейчас, поняли?

Степан тоже хотел подавить в себе то свое раздражение, что подняла в нем пьяная прямота отца, его беснование у сундуков, его циничный рассказ про убийство офицера.

— А что, Андрей… Батя толковый совет дает, сделаем вылазку, сверим прицелы. Держал ты в руках ружье? Ну и прекрасно.

Андрей радовался. Ему сейчас абы куда, только бы не сидеть в доме Лукьяна Закутина.

— На охоту, так на охоту. Я — за!

— Замётано!

Лукьян первым встал из-за стола, его борола пьяная сонливость. Не сдержал зевоты, слабо улыбнулся.

— Ну, солдаты, кислая муниция… Вы уж как хотите, а я поспать намерен. Как и вправду надумаете в лес — припасы к ружьям в кути, на полке. Ружье твое, Степша, наготове, я тут за ним доглядывал, недавно смазал. И вот что: пулевые заряды отдельно лежат — слева, в ящичке. Возьмите и с пулечками патроны, мало ли что! Медведи поднялись, голодные они сейчас, злые…

6.

Вовремя — еще в окнах и светать не думало, подняла ребят Прасковья. Она знала сколько ходьбы до токовища, умно прикинула сколько шагать хромому Андрею до Рябиновой поляны.

Петух уже пропел, ночь была на перевале.

На дворе задувал ветер, по-апрельски шальной, порывистый. Небо, однако, оказалось чистым, вспыхивало звездами, рассеивало стылую, шумную темноту леса, и Степан уверенно вел приятеля то открытыми полянами, то знакомой ему тропой — прямил путь, обходя и заслоны кустарников, и буреломные завалы.

Тайга и ночью дразнилась, будоражила весной. Мягко сплетались на ветру оттаявшие вершинные сучья берез, в чащобах с протяжным шуханьем оседали последние снега с наклонного сухостоя, отовсюду несло запахом хвои, мягкой сыростью ивняков, прелью старых, обогретых уже пней и трухлявых валежин.

Андрей по-мальчишески волновался. Он никогда не охотился на глухарей, скорая возможность снять царственно-большую, с детства таинственную птицу и сейчас казалась ему несбыточной, отдаленной.

Он был в фуфайке, приятно ощущал прилегшую тяжесть ружья к спине, с радостью ловил и различал полузабытые ночные звуки тайги, но из сердца-то не уходила памятная и обидная горчинка: одна-единственная охота на его счету. А потому одна, что не разрешалось иметь спецпереселенцам охотничьи ружья. Только перед уходом на фронт Андрей впервые взял в руки старую переломку, которую доверил ему старый чулымский чалдон. Тогда, в августе, он убил трех уток и был опьянен счастьем охотничьего азарта, сознанием того, что принес матери такую редкую пищу, которая освятила голодные дни настоящим праздником.