— Дай-ка мне твое ружье, — решительно сказал Андрей. — А то ты опять по сторонам кидаться начнешь. Нам бы о детях, о внуках помнить. Чтобы и им всякой боровины хватило.

Степан понял намек, улыбнулся, заботно спросил:

— Как нога?

— Мне ее растаптывать надо, врач советовал.

— Только и забот… Ну, давай, давай, растаптывай!

Шли медленно. Степан про себя вспоминал свои прежние охоты, осторожно вживался в тайгу, в этот с детства знакомый ее окраек. Лес принимал его в этот солнечный теплый день шумно, празднично, не прятал своих таинств, открывался далеко во все стороны.

И Андрей вспоминал тайгу. Она выступала для него из памяти совсем иной, нежели для праздного в прошлом приятеля.

В лесосеках, на лесовозных дорогах, на сплаве Андрей пережил холод и голод, всякого рода унижения, но и понимание того, что вместе с другими подневольными он совершал безжалостный разор тайги, отдавал этому свои силы и здоровье.

Только раз праздно он и зашел в бор, лента которого окружала поселок. Назавтра вместе с другими сверстниками ему уж в райвоенкомат по повестке, а там и на фронт. Дали матери отгул, она и позвала за брусникой. Пошли, ходили недалеко, по оборышам и, загодя бы знать, набрали так себе, по нескольку горсточек. Впрочем Андрей сразу понял, что не за брусникой сманила его мать. Только повестка догадала ее: сын-то взрослый. Вот возьмут его, уйдет и может навсегда… И заторопилась она выговориться, сказать, о чем давно думала, что наболело. Жалобилась за свою поруганную жизнь, за безвременную смерть мужа, за постылую вдовью долю, за сиротство горькое своих детей. И всяких советов мать надавала, не ведая, что за чертой поселка, в том жестоком мире войны — там иные правят законы, нежели исписанные истины старого деревенского мира.

Где-то сидели на поваленной сушине, и мать плакала, жаловалась:

— Вчера ты, Андрюшенька, был кулаком, врагом, а завтра годен и на фронт. Это как же так, что врагу винтовку доверяют?! Жить нам по-людски не дали, а вот умирать — пожалуйста! Как же так?!

Андрей отмолчался. Никаким «врагом» он себя не чувствовал, как и его отец, ибо не знал за собой какой-то общественной вины, не отделял себя от тех «вольных», которых знал.

Тут уж, как повестку получил… Думал о своей судьбе особо, доходил в мыслях и до разных крайностей. Лениво перебирая в корзине бруснику, с испугом ждал, что мать кончит намеком: ежели что — помни, что родина-то тебе объявилась злой мачехой… Но мать не перешла грани. Андрей не знал, не догадывался, что в крестьянском сознании родительницы жило то вековечное, святое, что впиталось в нее с молоком предков: храни свою землю от ворогов, храни для себя, для детей и внуков, для всего православного мира…