Степан осторожно прижался к плечу матери, а потом также осторожно смахнул с ее фуфайки сенную труху. И Прасковья, растроганная этим порывом, этим участием взрослого сына, увлажнила глаза слезами. Она заторопилась, вдруг испугалась, как бы Степан не встал, не ушел… Много лет ждала женщина повзросления своего единственного, ждала вот этой минуты, этой их интимности, что распахнула бы сердца, дала возможность высказать все наболевшее. Самое время открыться!

— Степа, стань я говорить… Да мое и на подводу не складешь. Спрашиваешь, как живем. На погляд — справно живем, дом-то полной чашей. Война войной, а мы голоду не знаем.

Степан тоскливо курил.

— Я, мама, и до фронта многое видел, чувствовал. Как-то нескладно у нас!

Прасковья опять затяжно вздохнула.

— С самова начала вкривь и вкось пошло-поехало. В девках еще была, и говорил мне родитель, упреждал: не с тем ты, доча, судьбу вязать задумала. Что же… Молодо-зелено! Не послушалась отца и вот мучаюсь через своевольство. Застил мне свет Лукьян, все на нем сошлось. Пришел с германской — веселый, звонкий парень. Выбрала я красивого да речистого себе на беду — быстро он спортился.

— Что так?

— А после перевороту, сынок, открылись ведь всякие вольности для молодых. Отвык за войну парень от крестьянской работы, а заново к ней так и не пристал. Ну, охота ли на пашне потеть, из-под отцовской руки выглядывать? Сам себе сам. Перестал слушать родителей — стары уж были, прилип к сельсовету и закрутился! А что… Знай дери горло на собраньях да новы советски подати выколачивай. Кормля, она дармова, мужичья. Так вот и присосался к власти. Ага, на виду у всех, перво место за красным столом…

— В сельсовете сидел?

— А как же! Тут вскоре беда на мужиков поперла. Коих в колхозы сбивать стали, коих определили в ссылку. Карандаш за ухом — героем бегал по селу мой Лукьян. А после так: ты, Закутин, самый актив — принимай колхоз, руководь!

— С ево-то грамотой… — удивился Степан.

Прасковья пожала плечами.

— Дак, в ту пору как смотрели: кто громче орал — тот и грамотный. Трудно ли кричать с бумаги чужие указы! Ну, принял Лукьян артель… А что, Степа… Власть-то никому еще вроде в тягость не была. Как поглядишь-послышишь — никто печать из рук не выпускат добровольно, никто не отказыватся от хлебного места. Только не пошло дело у Лукьяна, да и не мудрено. Настоящих-то хлеборобов в селе уж нет, в болота спроважены, многие другие, кои с умом, побежали от земли на все четыре стороны, а остатние не шибко рвались на работу. А сверху поджимают и поджимают. Это не прежня коммуна, у нас ее богадельной звали… Колхоз! Хлеб, другие продуктишки сдай и сдай родному государству вовремя! Что же… Видит мой Лукьян, что худо, могут и замести, а тогда уж круто с председателей спрашивали, все стращали какой-то тихой сапой… Скрепя сердце, сдал муженек дела, а его тем же часом в бригадиры. Тоже и тут не пошло. Да, кончились его победные годики… Кой- как отвертелся от бригадирства да в лесхоз. Ну, перевез сюда поповский дом со всей обставой — завил гнездо…