Однажды подумала Дарья Гавриловна, а не собраться ли ей в деревни? Но вот тоже, как туда ноги бить… Три деревни и недальни, да артельщики-то живут не лучше поселковых. Мужики все на фронте, а бабы до того вымотались за войну, до того оскудели, что разводи руками.

При случае с высоты прошлой ладной крестьянской жизни недоумевала Дарья Гавриловна, даже и поругивала местных чалдонов. Ну, чулымцы! Они, как рассказывают, всегда жили беззаботно и незапасливо. Хлебов на стылой земле у болот сеяли мало. Скота держать можно бы и много — лугов по Чулыму хватает, да в соблазнах всяких извертелись старожильцы. Давно с остяками перемешались и вот вечно у них борения в крови: то туда, то сюда их гнет и клонит. Летом сено без устали косить надо, они же кинуться ловить рыбу, а по осени, по зиме ударятся в боровые и прочие промыслы. Хватаются вроде и за многое, а нахватанного в руках мало…

Быстро сгасла охота идти в деревни. Еще и потому сгасла, что с того тридцать первого года держалась в Дарье Гавриловне обида на старожильческих. Та горькая частушечка, что спецпереселенцы на капустные листки меняли полотенцы — она крепко помнилась. Да… Поразъело губу когда-то у чулымцев. До ссыльных-то кой-как одевались, годами же в магазинах полки пустовали, а тут разом зафорсили в чужом. Да еще и смеялись, бывало, в лицо:

Конечно, не все тогда из местных ожадобели, не всех нужда уязвила, принизила. Немало было и таких, кто чуть не последнее отдавал, а подкармливал сосланных. Видели, понимали люди, что кинули в тайгу не каких-то там бездельников, а самых коренных трудников земли. И как таким не порадеть в лютой их беде!

…Здесь, на высоком оплечье материкового «горного» берега Дарья Гавриловна остановила кобылку и, наконец, оглянулась. Пойменная ширь внизу, под кручей, была щедро залита солнцем и рыхлые снега на открытых луговинах отливали чуть подсиненной серебряной пеленой. Зимний покров реки таял медленней, косой рукав Чулыма еще сверкал холодной неприглушенной белизной, и эту белизну резко подчеркивал иссиня-черный шубняк тайги, что вздымался сразу же за противоположным речным яром. А над всем этим открывался такой необъятный, такой слепящий простор голубого неба, что Дарья Гавриловна зажмурила глаза, будто перед ней разверзлось нечто такое, на что грешному человеку и смотреть-то не должно.

Сколько же у Бога повсюду чистой назидательной красоты, свято, едва ли не со слезой удивилась Дарья Гавриловна, и тут же в ней поднялись тревожные мысли: что бы людям жить с оглядкой на красоту, искать ее да равнять свою жизнь по ней. Она ведь, красота, не немая, она говорливая. Нет! Не становится человек мягче, а давным-давно он живет на земле и глаза ему дадены с добрым умыслом… Вот зачем эта война, это смертоубийство миллионов — зачем?! А и без войны… Все равно в своих-то пределах поедом едят друг друга, якобы ради какого-то уж шибко светлого будущего. Нищие умом слепцы… Одно высшим дано человеку на веки вечные: красота вот этого мира да доброта всепобедная…