— Если в самом себе его не сыщете, то больше нигде не найдете.

— Спасибо, утешил. Этого я и боюсь…

Шлепая босыми ступнями, Таран ушел к себе коротать остаток ночи.

Назавтра все повторилось сначала.

Однажды утром Таран заметил, что зять его складывает пожитки, увязывает их, относит во двор на тачку.

— Охрим, ты куда намылился?

— Поеду до детей.

— Сдурел! А як же я?

— Живите себе спокойно…

— Один я тут сказюся!

— Я тоже с вами, не спавши, умом тронусь.

— А садок, виноградник?

— Нехай все остается.

— Сколько ж грошей за них платить?

— Я сажал не для грошей.

Тарану было тоскливо оставаться на своем подворье. С утра и до самой темноты он уходил в центр, на люди. А то ездил рейсовым автобусом в Бердянск. Он жадно искал собеседников, не скупился на угощения — только бы сидели при нем, слушали его, проявляя участие. Находились такие, которые охотно сидели и слушали, принимая как должное щедрые угощения. Были и такие, которые, махнув рукой, удалялись, чтобы понапрасну не терять часу. Встречались всякие. А Таран говорил, говорил… Он сплетал в единое были и небылицы, наговаривал много лишнего. Хвастался тем, что повидал свет. Показывал каждому свою «партабашницу» с намалеванной статуей Свободы, хвалился «парпанетом» из дорогой кожи — так в Новоспасовке именуют бумажник. Бахвалился, как только мог. Но никоим образом ему не удавалось заглушить неотступную, глубоко въевшуюся в сердце тоску. Она точила его, изводила постепенно.

4

Ему показалось, что кто-то заглядывает в окно. Яков Калистратович поднялся с кровати. Держась ладонью за левый бок, ощущал, как бешено бьется сердце. Он дышал открытым ртом шумно, часто, чувствуя, что воздуха ему не хватает. Прилегая на подоконник, всмотрелся в темноту, но ничего там не смог увидеть. Только, похоже, ясенек дергался под ветром, трепетно вскидывался листьями. Вдруг откуда-то, вроде бы из сеней, знакомым голосом позвали:

— Мистер Таран! Мистер Таран, откройте!

Все тело Якова Калистратовича застыло в тоскливом изнеможении, и управлять им он больше не мог.