— А есть?

— Когда как.

Юрий уже не мог лежать. Перекинул Полинку через себя к стенке, сел, спустил длинные ноги на пол.

— Так дойдет до того, что и петушиного голоса не услышим.

— Возможно, и не услышим.

— Что ж за село будет?

— Со стороны оно, конечно, приятно послушать и певня клич, и коровий мык. А пораться дома с худобой ой как тяжело.

— Скучно так…

— Нам, сынок, скучать некогда. Крутишься в делах и не замечаешь, чи брешут собаки, чи их тоже нема.

— В селе должна быть воля, природа.

— Конечно, сынку. Свобода — она и есть свобода; никто не спорит. Только скажу тебе, если бы мне кто в кухне кран для воды поставил, чтоб я не шлепала до солодкого колодезя в нижний проулок, або если бы еще и газ провел для плиты, — ей-право, в ножки бы тому поклонилась… На нашей Чапаевской улице асфальт положили — не нарадуются люди. А другие улицы раскисают на полгода, стоит такое багно — ноги не вытянешь. Хай ей лихо, такой природе!..

Дед Охрим возле сарая набивал метлу на держак.

— Як спалось, морячок?

— По-домашнему.

— То добре!.. Что ж рано схватился?

— Привычка. В шесть ноль-ноль — подъем. Дальше уже не сон, а томление.

— То так. Помню, бывало, на службе трубу заслышишь, хоп — и уже на ногах.

Дед белый весь, словно выкрашенный. Показалось, за эти два года он особенно постарел. Морщинистая шея заметно истончилась, лопатки выпирали костистым горбом, в пальцах рук — старческое подрагивание. Еще лето стоит на дворе, а он уже успел нарядиться в ватную фуфайку, обул валенки.

— Замерз, дедусю?

— А ты думал! По утрам прижимает. Знаешь, яка роса холодна?