— Как хочешь сердись, а только я не возьму это стряпово: не годится оно. Сам снаряжусь, сам.

Он ошарил полки и ящики, собрал все хлебные корки, огрызки, недоедки и ссыпал в дорожный мешок.

— Лука, ты и Анку собираешься кормить этим? — испугалась Матрена.

— Ни Анку, ни себя. Ты не гляди! Поверь мне, что Анке не будет худо, и не гляди! — Затем попросил уделить ему маленько сахару, чаю, соли.

Сахар поколол мелко-мелко, чаю взял три чаинки, соли три крупинки.

— Вот, скажем, вся партизанская жизнь на ладони.

…Луку с Анкой доставили на лошади к большой дороге. Там в кустиках Матрена еще раз накормила их подорожниками, обняла, поцеловала, благословила, оплакала, и они пошли к немецкому кордону.

Впереди семенила босая Анка, повязанная по-старушечьи, под горлышко, блеклым желтеньким платком. В левой руке она несла корзинку, в которой лежала драная, замусоленная тряпичная кукла, правой тянула за конец гладкую, будто зализанную клюку. За другой конец клюки держался большой корявый Лука и ковылял, спотыкаясь. На спине у него болтался тощий мешок с грубо пришитыми заплатами. Все говорило, что странники скитаются давно. И подумать, что они только два часа назад вышли из родного угла, было невозможно.

— Господи, какие они несчастные, печальные… — шептала Матрена, плача.

А Грачев радовался:

— И несчастные, и печальные, и убогие… все, как надо.

* * *

— Анка, внучка, скажи, что кругом деется? — спросил Лука.

— Лес стоит.

— Долго же он стоит, долго.

— Дедушка, а мы куда идем?

— Колодцы проверять. Тут колодцы, почитай, все мои. Я рыл. А теперь проверить надо. Где, может, засорилось, где замутилось, где совсем высохло.

— И тебя в колодцы сажать будут?

— Нет. Я только попробую воду и скажу, что делать надо. А в колодец полезут другие.

Дорога перевалила через бугор. Тут Анка сказала: