Он работал, она – тоже, он мерил комнату шагами, она – тоже. Она хотела, чтобы он стал «великим» писателем, но, если только не работала сама, не знала, чем занять себя. А когда пела, звук музыки заглушал, иногда полностью, звучавший у него в голове оркестр. Бездельничая, она приносила ему пиво, ерошила волосы; заметив, что сигарета, которую он курил, догорела в пепельнице, зажигала новую или делала то, что он ненавидел больше всего, – читала через плечо написанное. И все же было проще все это перетерпеть, чем слышать, что он не доверяет ее мнению. Вечерами, когда они оставались вдвоем, он практически не работал – она была все время рядом, и он не мог собраться с мыслями.

Раз или два в неделю и иногда даже раз в две-три недели она ездила в Гарлем навестить родных, но ни разу не пригласила туда его. А то выступала с оркестром в Пикскилле, или в Покупси, или в Вашингтоне, или в Филадельфии, или в Балтиморе, или в Квинсе. Как-то он тоже выбрался на концерт в Вашингтонском ночном клубе, но чувствовал себя все время ужасно – музыканты его на дух не переносили. Люди из клуба приняли его приветливо, но и они, похоже, недоумевали, что он у них забыл, а может, это ему так только казалось. Ида спела тогда две песни – немного, учитывая дальность путешествия, да и спела их так себе. Он чувствовал, что ее неудача как-то связана с неприязнью к нему музыкантов – они словно наказывали ее, – а также с ее строптивым отношением к их мнению. Будь он крупным боссом, ему простили бы цвет кожи, ведь это означало бы, что она просто использует его положение, но так как он ничего из себя не представлял, то решили, что он сидит у нее на шее. К тому же Ида не являлась пока звездой, и, значит, его нельзя было считать прихотью, домашней зверушкой или просто мужем звезды. Положение его не поддавалось никакому объяснению, они примеряли на него разные роли, и ни одна не подошла.

Между Идой и Вивальдо со скоростью лавины нарастали разные недомолвки, укладываясь в огромные минные поля, на которые они опасались вступать. О поездке в Вашингтон они никогда не вспоминали, а он впредь никуда не сопровождал ее. Не вели они также разговоров о ее или его родных. После той мучительной ночи на среду Вивальдо так и не решился произнести перед Идой имя Стива Эллиса. Ему было известно, что Эллис оплачивает ее занятия с прославленным учителем пения, а не просто с рядовым репетитором, и намеревается назначить день записи пластинки. Ида и Вивальдо молча похоронили все свои разногласия на минном поле. Это казалось более здравым поступком, чем копить злобу и горечь, становясь от этого еще более одинокими. Ему не хотелось вновь услышать, что он мешает ее карьере, не хотелось, потому что в этом обвинении заключалась крупица истины. Со своей стороны, он тоже чувствовал, что она, возможно, бессознательно, пытается помешать его работе. Но он не хотел говорить об этом. Такой разговор выдал бы владевшую ими обоими панику, их страх оказаться в одиночестве. Так они и жили этим кошмарным летом, когда все, казалось, содрогалось и клокотало вокруг от жары; он работал, чтобы не отстать от нее, а она работала… чтобы освободиться от него? Или чтобы добиться такого положения, при котором им будет легче вместе?