Предисловия и рецензии
Предисловия и рецензии
«Бог – невидимый король» Герберта Уэллса[456]
«Бог – невидимый король» Герберта Уэллса[456]
Мистером Уэллсом овладело новомодное поветрие – тяга повторно изобретать Бога.[457] Первым до этого додумался Толстой (который с тех пор подкрепил свои выдумки делом, став отцом новенькой, с пылу с жару, революции)[458]; разделяли это увлечение едва ли не все Умнейшие Личности, в том числе Бернард Шоу, пытавшийся в прошлом году напугать нас своим предисловием к «Андроклу и Льву»[459]. Мистеру Уэллсу осталось прибавить к этому очень мало. Как и у Виктора Гюго, у него нет ничего, кроме гениальности, – ни малейшей практической сметки. Он не пацифист и не крестоносец, и ему хватает соображения не примешивать Бога к войне, как и делали разумнейшие люди во все времена; если уж какая война и была чисто земным порождением, так это наша нынешняя.
Старше самой старой истории может быть только такая штука, как «новый поворот». Мистер Уэллс обеспечивает его, аккуратно разделяя Бога на Творца и Искупителя. Но в целом мы должны поприветствовать «Бога – невидимого короля» как приятное дополнение к нашему выбору книг для легкого летнего чтения.
Балтиморский Антихрист[460]
Балтиморский Антихрист[460]
Боюсь, несравненный Менкен[461] разделит судьбу Аристида.[462] Он отправится в изгнание, ибо устал слушать, как ему поют дифирамбы. По меньшей мере в трех современных романах о нем упоминается с такими, как он сам выражается, «реверансами», точно он мертв, как Вольтер, и самодоволен, как Шоу. Его стилю подражают четверо из пяти молодых критиков; кроме того, он уничтожил своих врагов и сотворил собственных богов в литературных приложениях.
Лучшее эссе в его новой книге – это эксгумация еще не вполне разложившегося праха Рузвельта[463]. Под пером Менкена Рузвельт превращается в персонажа греческой трагедии; более того, он становится живым и теряет часть удушающей респектабельности, в последнее время заразившей всех стопроцентных американцев. Но тут хороши не только эссе, главное – непревзойденный менкеновский стиль, знакомый нам по «Предисловиям»[464], обращение с прилагательными и способность изобретать новые сравнения, вместо того чтобы подкрашивать слегка истертые от долгой работы старые метафоры.
За исключением раздела об американской аристократии, в первом эссе «Национальная литература» мало нового: за истекший год большинство этих остроумных высказываний с его же собственной легкой руки стали затертыми до дыр банальностями. «Рыцари Пифии»[465], «Праведные Мыслители», «О создании университетов», «Методисты» – в этих главах, равно как и в целом ряде критических статей, посвященных популярным романистам, нет его привычного антагонизма; взамен проскальзывает неожиданная терпимость к «Сатердей ивнинг пост» и даже нехотя упоминается Бут Таркингтон[466]. Гораздо более интересны, и действительно полезны, главы из второй «Книги предисловий», героями которой стали Эдит Уортон[467], Кейбелл[468], Вудро Вильсон[469] и, наконец, сам Менкен. Но эссе, посвященные Культурным Традициям, поднимаются до ослепительного анализа. Здесь он снова размышляет не спеша, эта почва сравнительно нова для него, и требуется вся сила его ясного и изобретательного ума, чтобы освоить предмет. Здесь он выходит за рамки своей профессии художественного критика и становится эдаким вывернутым наизнанку Катоном[470] цивилизации.