Война пощадила тело Патриарха, не тронув его ни железом, ни огнем, ни даже голодом, — он работал в глубоком тылу директором крупного оборонного завода, и тело его безотказно сутками держалось на ногах, сердце мощно, безостановочно гоняло кровь, питая мозг, не требуя ни валидола, ни нитроглицерина. Казалось, ему сноса не будет, если уж выдержало такое.

К пятидесяти годам тело Патриарха огрузнело, раздалось вширь, выдвинулось вперед круглым животом. Оно уже нерешительно пробовало незнакомые стулья — выдержат ли? — и не во всякое кресло помещалось безболезненно, протестуя против подлокотников. И хотя в груди слева иногда покалывало, сердце все еще вело себя отменно.

Первый звонок раздался в шестьдесят третьем. Что-то схватило внутри, сжало, поплыло перед глазами, посыпались из рук листки чьей-то докладной. Прошло.

Не испугало, но заставило насторожиться. Бросил курить, но через три месяца снова задымил — тело, приученное к яду, властно потребовало привычной отравы.

Через четыре года курить все же пришлось бросить совсем — стенокардия. Тело, протестуя, еще больше раздалось вширь, оплывая жиром.

И еще через четыре года инфаркт.

Тело предало Патриарха. Оно недвижно лежало в постели три месяца, и когда он наконец поднялся, решительно качнулось набок, требуя покоя.

И вот уже три года они крупно вздорили друг с другом, Патриарх и его тело. И все чаще оно выходило победителем в этом бесконечном споре, заставляя Патриарха прерывать заседания, отменять назначенные встречи, уезжать с работы раньше положенного.

Патриарх знал, что телу уже недолго осталось служить ему, и по-прежнему не щадил его, но оно без труда заставляло его считаться с собой.

Сейчас оно, умиротворенное, полулежало в кресле и почти не напоминало о себе.

Патриарх обдумывал один из пунктов своей программы прощания с жизнью.

Жизнью его, как и для многих других, была прежде всего работа.

Патриарх был тринадцатым ребенком в семье сельского попика, изгнанного за пьянство из самого нищего прихода Уфимской губернии. Из тринадцати до взрослой жизни добрались шестеро, а теперь уже никого, кроме него, не осталось.

Работа его началась с тех пор, как он помнил себя. А может быть, еще раньше?

Память сохранила: мальчишка в рваной рубашонке, без штанов, с хворостиной в руке шмыгает носом. Пасет гусей. Работа не из легких — гуси злы, обидчивы, омерзительно шипят по-змеиному и, не желая идти в загон, больно, до синяков, долбят по ногам каменно твердыми клювами.

Если бы тогда существовали трудовые книжки, первая запись в графе — сведения о приеме на работу, перемещениях по работе и увольнении (с указанием причин) — звучала бы так: гусепас.