— А чего Крылова в особый отдел вызывают? — поинтересовался чей-то голос.

— Был в армии, под Сталинградом сдался в плен, — сказал Маякин. — Ну, как у вас дела?

Крылов усилием воли сдержал себя, промолчал, но эта небрежная, мимоходом брошенная фраза Маякина впилась в него, как заноза. Самое обидное заключалось даже не в словах, а в тоне, каким они были сказаны, — категорическом и равнодушном. Если так думал не один Маякин, то вокруг Крылова образовалась пустота.

Его в третий раз вызвали в особый отдел. С капитаном Сурковым был майор, и Крылов рассказывал теперь майору то, что уже рассказал Суркову.

В батарею он вернулся полный недоумения и непривычной для него растерянности.

— Ну что? — поинтересовался Афанасьев. — Не сладко?

В вопросе комбата было больше понимания и поддержки, чем могло быть в любых утешительных или ободряющих словах, и Крылов подумал, что человек, наверное, до тех пор по-настоящему не освоится на новом месте, пока не испытает и хорошее и плохое. Лишь пережив радость успеха и горечь неудач, почувствовав тепло понимания и холод равнодушия, он может сказать, что здесь его дом…

* * *

Последние дни июня. Солнце на курском небе пылало все жарче, лето вступило в свою зрелость, а солдатская служба продолжалась по-прежнему — с ее повседневными трудностями, маленькими радостями и недоразумениями.

Вот сорокапятчики закатывают орудие на место, спешат в землянку. Всем хочется пить. Заряжающий Омский хватает кружку, сует в ведро, но там сухо. Грузчик по гражданской профессии, Омский разражается ругательствами, смягчив их до определенного предела. Негодование Омского справедливо, и все негодуют вместе с ним, так как воды в ведре действительно нет, а о ней обязан был позаботиться очередной дежурный по землянке.

— Паразит, сквалыга, рожа! — возмущается Омский. — Воды ему трудно принести, а?!

С каждым словом он распаляется сильнее и уже обещает пересчитать ленивому дежурному ребра. Обеспокоенные сорокапятчики поглядывают друг на друга, надеясь поскорее выявить виновника переполоха.

— Пылаев сегодня дежурит!

— Вчера дежурил! — возражает Пылаев.

— Сейчас я скажу, кто дежурный, скажу! — Омский снимает с сучка тетрадный лист, на котором рукой Климова аккуратно, по дням расписано дежурство сорокапятчиков, поворачивается к свету, уличающе смотрит на Костромина. — Какое сегодня число? Двадцать восьмое? Так. Дежурный. Омский.

Над этой историей хохотала вся батарея. Даже комбат не остался равнодушен к ней. Собрав подчиненных на очередную политинформацию, он будто невзначай проговорил: