В общем, рифмовка была довольно унылой, хотя и воспринималась во всей своей необычной свежести. Однако лейтенант проявлял полное равнодушие к стихотворным упражнениям сорокапятчиков. Поколебавшись, завтракать или нет, он решился на отчаянный шаг и взял котелок немытыми руками. После завтрака он опять забрался в блиндаж, наглухо застегнул полушубок и вытянулся на соломе, рассчитывая таким образом защититься от совершенно ненужных ему насекомых. Когда же он впервые запустил руку за воротник и понял, что разделил общую участь, он вскочил с нар полный отчаяния.

— Боже мой! — вырвалось у него из глубин души. Лечь он больше не осмеливался, но и сидеть все время тоже было малоприятно.

— Может, орудие посмотрите, товарищ лейтенант? — предложил Крылов.

— Орудие?.. Ах, да.

Он не был уверен, что следовало посмотреть орудие, но вышел из блиндажа за Крыловым. На полпути он приглушенным голосом спросил:

— А немцы… далеко?

— Там, на опушке, — а так как лейтенант не пожелал выглянуть из хода сообщения, Крылов добавил: — Двести метров.

Подойдя к огневой, лейтенант несколько секунд смотрел ничего не видящими глазами. Когда же он разглядел пушку, приступ нового, совсем мрачного отчаяния потряс его. Надо признать, орудие выглядело весьма живописно: к пучкам почерневшего льна Василь Тимофеич для маскировки добавил найденные им во дворе мужские штаны, честно отслужившие свой срок лет пятнадцать тому назад. Они придавали сорокапятке штатский колорит.

— Боже мой… — лейтенант схватился за голову и скрылся в блиндаже. Он ни на что больше не обращал внимания, скорбно отдавшись своей судьбе. Он даже сбросил полушубок и во всю свою длину растянулся на соломе. Он лежал так с четверть часа, после чего произнес взволнованный монолог:

— Разве это орудие?.. Это… пистолет. Это… черт знает что. Это… безобразие!

О штанах он не упоминал.

Настроение взводного невольно передавалось подчиненным. Василь Тимофеич и Мисюра снова ударились в спячку, а Камзолов, наоборот, подолгу оставался на улице, насвистывая о море, девушке и капитане. Камзолов стал серьезен и молчалив.

Так проходил день за днем. Между тем фронтовое воспитание лейтенанта Водоналейко безостановочно продолжалось. К концу недели цвет лица и манеры лейтенанта уже выдавали в нем фронтовика. Но в остальном он не изменился, он даже не побывал у второго взводного расчета. Это создавало ложные отношения между лейтенантом и подчиненными. Его воспринимали как начальника, не нужного никому. Но и такие отношения давались сорокапятчикам с трудом. Нетерпеливый Камзолов все чаще бунтовал. Василь Тимофеич действовал иначе: он язвил с каменным лицом, будто и не язвил, а говорил всерьез: