К сожалению, дома Корделия с усиленным рвением разыгрывала из себя юного гения, который готовится к получению стипендии. Маму это не тревожило. Она посетила синьора Сала в доме его дочери в Брикстоне и вернулась в полном убеждении, что он часть комического сна Создателя и что единственной реакцией на него может быть смех. Его музыкальные умения оказались вовсе не столь хороши, как она опасалась, и мама не поверила его россказням, будто он преподавал в Миланской консерватории, но готова была многое простить этому старому обманщику за то, что он принял ее, сидя на золоченом троне с высокой спинкой, несомненно служившем оперным реквизитом, а на стене позади него висели две панели с гобеленами машинного производства, на одном из которых в размере, значительно превосходящем натуральную величину, был изображен Верди, а на другом – Масканьи; оба находились в своих поместьях. Ее веселье не имело ничего общего с легкомыслием. Поскольку она считала его мошенником, то не поверила в историю мисс Бивор, что он учит Корделию бесплатно. Она не сомневалась, что мисс Бивор, скорее всего, втайне платит ему значительные гонорары, и хотя это ставило маму перед проблемой, как отбросить притворство и вернуть ей деньги, но также вселяло в нее уверенность, что этот лысый старик посоветует Корделии не сдавать экзамены на стипендию в этом году, а позаниматься с ним еще двенадцать месяцев.
– Все будет хорошо, – сказала она теми же словами, которые так часто произносили мы. – Мэри, Роуз, я не понимаю, почему вы так злитесь на Корделию. Какая вам разница, что она играет на скрипке с этим старым мошенником? Б
– Когда я играю на фортепиано здесь, в Лавгроуве, или даже на Уигмор-стрит, – ответила Мэри, держась за виски, – я чувствую, как Корделия играет на скрипке в Брикстоне.
– Да, да, я знаю, – вздохнула мама. – Это как с гениями. Точно так же люди по всей Европе чувствовали, когда играли Паганини или Рашель. Только наоборот. Но вы должны ее пожалеть.
– Мы с Роуз тоже заслуживаем жалости, – возразила Мэри.
– Не выдумывайте, – сказала мама и смущенно замялась. – Что-нибудь да произойдет, – слабо добавила она.
Мы поняли, что маме пришло в голову то же, что и нам в той ратуше на берегу Темзы: что Корделия очень хорошенькая и может выйти замуж. Но ее одержимость стала настольно всепоглощающей, что эта надежда теперь казалась нам напрасной. Во время школьных молитв мы по-прежнему стояли внизу, в зале, а она с другими старшеклассницами – на платформе, по обеим сторонам от кафедры директрисы; и мы заметили, что рядом с остальными девочками она казалась монахиней среди мирян; ее решимость отшлифовать своей репертуар Венявского и Шаминада до высшей степени совершенства делала ее глубоко дисциплинированной, и выражение упрямой целеустремленности на ее лице с маленькими аккуратными чертами резко отличало ее от по-девичьи мечтательных подруг. Но весной мы заметили в ней внезапную перемену. Однажды вечером она ушла из дома с мисс Бивор, манерничая немного меньше, чем обычно перед профессиональными выступлениями, потому что тот банкет должен был стать для нее своего рода вечеринкой. Ей предстояло сыграть на мероприятии, которое устраивал какой-то добровольческий полк в соседнем предместье, Рингвуде, и у командира этого полка, банкира, была жена-итальянка по имени мадам Корандо, обладательница колоратурного сопрано, выступавшая раньше в опере, и она тоже собиралась там присутствовать. В молодости они с мамой знали друг друга, и теперь, когда она встречала Корделию на местных благотворительных концертах, которым зачастую покровительствовала, то всегда уделяла ей много внимания. По этой причине перед концертом Корделия оделась с особенной тщательностью и, когда уходила, выглядела необыкновенно милой и похожей на херувима, и ее вздернутый нос казался еще более вздернутым из-за маленького венка из белых цветов и зеленых листьев на ее затылке. За ужином мы радостно обсуждали ее, зная, что она станет живой частью этого вечера, но не как старательная раба своей одержимости, а как хорошенькая девушка. Но она вернулась намного раньше, чем мы ожидали; и у наших ворот остановился кеб, а не автомобиль, то есть мадам Корандо и ее муж, вопреки обыкновению, не подвезли ее до дома. Она вошла в гостиную и отрешенно уставилась на нас, поглощенная какими-то отвлеченными мыслями, а мы в ответ изумленно уставились на нее, потому что она была сама не своя. Она сняла свой венок и медленно вертела его в руках, и ее лицо отяжелело, словно она размышляла о чем-то с такой ожесточенной сосредоточенностью, что у нее не оставалось сил на то, чтобы напрягать мышцы. Когда она снимала пальто, то так мало думала о своих действиях и так много – о чем-то другом, что напоминала сомнамбулу, чей сон нарушили ради великой цели.