4. Дождь вскоре кончился, показалось солнце, в лесу влажно заблестели листья и трава, на ветках повисли светлые, прозрачные капли, и каплями украсились тонкие паутины. Вербин вышел на поляну, окруженную густыми зарослями.

— Даша! — позвал он. — Даша!..

Но ее нигде не было, он пересек открытое пространство и, озираясь, стал прочесывать чащу — ее нигде не было. Уже потеряв надежду, он повернул назад и вздрогнул: с отсутствующим видом она стояла, прислонясь к стволу большого дерева.

— Даша… — сказал он с какой-то виной.

Она молча покачала головой, то ли не приняла оправданий, то ли просила не говорить.

Во всем этом была некая странность. Странность состояла в том, что по внешней причине вины за ним не было, они оставались чужими, едва знакомыми людьми, не обязанными друг другу ничем, и он был волен в поступках, как и она, ни права на упрек, ни тем более на осуждение никто из них не имел; но вот по неизвестной, необъяснимой, не называемой вслух и в мыслях причине угадывались и вина, и упрек.

— Вы были правы, — сказал он и умолк. — Сегодня пошел дождь.

Она ничего не сказала. Молчание подчеркивало странность положения, и он спросил, чтобы не молчать:

— Теперь на сорок дней?

— Вы идите, — попросила она неожиданно.

— Даша, но я…

— Я вас сама позову, — остановила она его.

Он посмотрел на нее и покорился, медленно пошел из леса.

— Не простыньте, — сказала она вслед, и это тоже было для него неожиданностью. — Заварите мать-мачеху и пейте.

Он обернулся, кивнул и, почувствовав облегчение, улыбнулся и пошел дальше.

После захода солнца Вербин, как обычно, отправился к Аглае. На кухне у нее сидел глухонемой старик и ел щи. Заметив Вербина, он застыл, держа ложку, и сидел не двигаясь, опустив голову и глядя в стол; пар из тарелки окутывал его лицо.

— Кормлю, — объяснила Аглая. — Зайдет иной раз, трав принесет, я и покормлю горячим.

— Ешь, старик, я тебе ничего не сделаю, — сказал Вербин, поворачиваясь к нему спиной.

Но старик не шевельнулся и продолжал сидеть, не меняя позы.