— Я сначала согласилась, а потом отказала.

— Почему?

Она помолчала, как бы раздумывая, можно ли говорить, но, видно, утаивать она не могла, вздохнула и призналась:

— Вы приехали.

Он вдруг почувствовал тяжкий груз, даже дышать стало трудно, вмиг ощущение забавы и шутливой игры сменилось гнетущей тяжестью: это было слишком всерьез, чрезмерная ноша, тяжесть сдавила грудь и спину.

— Даша, но ведь я… — начал он, понимая, что все слова бессмысленны, но и молчать было невмоготу.

— А мне ничего не надо! — перебила она его. — Мне ничего не надо. Не казните себя, вы не виноваты. Просто я раньше не знала, а теперь знаю.

Он шел молча, опустив лицо. Кожа его воспалилась, он прикладывал к лицу ладонь, чтобы унять жжение. Она призналась ему, а он молчал — молчал, как всегда, когда следовало ответить, но на этот раз молчание его было все же другим, потому что обычно от него ждали ответа, и он не испытывал вины оттого, что молчит, а сейчас можно было не отвечать, но он испытывал стыд и вину за свое молчание.

Они продолжали идти, занятые своими мыслями, и не заметили, как над лесом появилась плотная грозовая туча. Только первые капли заставили их поднять головы и подумать об укрытии.

— Тут близко шалаш есть, — предложила Даша.

— На берегу? — спросил Вербин.

— Да, его рыбаки сложили.

— Не надо туда идти, — сказал он без объяснений.

Он почувствовал, что не может оказаться с ней в этом шалаше: это было ему не под силу.

Даша не удивилась и ничего не сказала. Они стали под дерево, сухие оглушительные удары били и перекатывались над головой.

— Даша, сколько вам лет? — спросил Вербин.

— Скоро двадцать будет, — ответила она.

Снова, в который раз, он поразился ее серьезности: в ней как бы от рождения существовала заведомая невозможность безудержной веселости, нельзя было представить ее бурно радующейся.

Вербин выглянул из-под дерева и подставил ладонь небу: дождь моросил, но не стихал.

— Придется нам с вами сорок дней под этим деревом провести, — сказал Вербин, вспомнив ее приметы.