– Ладно, мы еще вернемся к этому. ― Сказано скорее из упрямства; именно так отец всегда сдается под напором матери. ― Что теперь?..

– Теперь нужно исправлять вашу ошибку.

– Какую?

– Ту, что спряталась за стеной.

Ошибку. Ошибка ― я. Замираю, отступаю обратно к койке. Опускаюсь на пол, вовсе ложусь, скрючиваюсь подобно зародышу. Пусть решат, что я мертв. Пусть подумают, что их появление не только лишило меня рассудка, но и остановило сердце. Пусть…

– Убить его? Я могу сам. Эйро все равно выдал себя…

Стискиваю зубы, чтобы не кричать. Удивительно: я думал сам распрощаться с жизнью еще не так давно, а ныне немо взываю к Господу с мольбой пощадить меня, укрыть. И Бог слышит. Он все еще слышит отверженного, отчаявшегося сына.

– Нет. ― У милосердия Господа голос, полный тепла. ― Он очень напуган, этот человек, ослаб так, что даже не зовет на помощь. А значит, он сможет слушать.

Этого хватит.

– Слушать, ― эхом вторит орел, и я понимаю: в привычном слове ― какой-то тайный смысл. ― Я вот силен. И я тоже послушаю. Люблю, когда ты дудишь в эту свою…

– Тише, тише, Ойво. Время идет. Время… время всем спать…

Миг, превративший последнее слово в трель, ускользает: его крадет ветер. Сжавшись на полу, по-прежнему ощущая боль в коленях, дрожа, я открываю глаза ― веки будто поднимает мягкая рука. Это невозможно, мы так далеко… но я вижу ее в оконном проеме ― бледное создание, совсем не напоминающее зверя, похожее на дриаду. Тонкая, темноволосая. В провалах глаз нежная жалость, и ветви плюща пугливо вьются по шее, вырастая из-за заостренных ушей. Ласкают свирель пальцы, помогая рождаться музыке. Самой красивой, какую я слышал.

– Я знаю, каково бояться. ― Слышится мне, и замирает сердце. ― Я знаю, как порой хочется забыться. ― Черные глаза полны слез, и все мое существо откликается. ― Я знаю, что это ― неволя. ― Она смыкает ресницы, и, будь она в беде, я собрал бы все силы, чтобы ее спасти. ― И я помогу тебе. Помогу. Я не могу помочь сама себе, но ты будешь жить. Жить. Спи и забудь этот сон… забудь нас…