Планировали ли они совершить чудовищные преступления? Да, безусловно.

Стали бы они убивать людей по собственной воле? Скорее всего.

Но этого мы уже никогда не узнаем.

И теперь, глядя на это – глядя на него, – я понимаю, что он мучается не потому, что он их убил. Да, очевидно, что их гибель напрягает его, но терзает его не это, а осознание того, что он лишил их выбора. Он принудил их совершить нечто столь ужасное, что теперь не может себя простить. Сокрушить их в пыль было бы более гуманно, но он не мог допустить, чтобы его отец узнал, что у него сохранилась эта способность. Так что вместо этого он поступил жестоко и принудил тех парней к тому, чтобы они сами убили своих однокашников – убили своих друзей.

И теперь он переживает то же самое – снова и снова.

Неудивительно, что он выглядит ужасно. Неудивительно, что ему невыносимо находиться рядом со мной. Ведь всякий раз, глядя на меня, он видит только то, что совершил. И то, что способен совершить.

Перед моими глазами другая Грейс ищет глазами, куда бы убежать. Где бы спрятаться. Она снова пытается добраться до двери, но он преграждает ей путь. Когда она бежит к его библиотеке, он наклоняется и вонзает свои клыки ей в плечо. А когда она бросается к кровати, он преследует ее, и с его клыков капает кровь, пока он умоляет ее бежать. Умоляет не дать ему убить ее.

И вот она уже снова скорчилась в углу за стереосистемой точно так же, как когда я впервые узрела этот ад, и я знаю – наше время на исходе.

Отчаянно желая остановить это, избавить его от жуткого осознания, что он убивает меня опять и опять, я зову его:

– Хадсон, Хадсон, перестань! Я здесь, я здесь!

На пару секунд он застывает, слегка склонив голову набок, как будто может слышать меня.

– Хадсон, пожалуйста. Ты не обязан это делать. Ты…

Я осекаюсь, поняв, что он не только больше не слушает меня, а что мои крики только все усугубляют. Потому что какая-та часть его сознания слышит меня, и это заставляет его еще отчаяннее желать остановиться, хотя непреодолимая тяга понуждает его преследовать меня, чтобы в конце концов убить. Теперь он слышит не только голос своей одержимости, но и мой голос, и по его лицу текут слезы. И я не могу не думать, что своими бесплодными попытками только мучаю его больше.

Эта мысль ранит меня, и, когда он опять хватает другую Грейс и разрывает ей горло, я ощущаю его ужас так же ясно, как свой собственный. А когда он падает на колени, держа другую Грейс в объятиях, я чувствую, как что-то в глубине меня разбивается на тысячу осколков. Потому что мне невыносимо видеть выражение его лица, когда он запрокидывает голову назад – его слезы, его муку, его чувство вины.